Но ждать долго мне не пришлось. Кажется, это случилось на четвертый день. Дверь распахнулась. «Д., выйти». Меня отвели в комнату для допросов, где у прикрытого шторами окна стоял майор в форме военно-воздушных сил. На секунду я подумал, что меня ожидает очная ставка с кем-то из военных офицеров, о которых часто говорил Сидоров. Но оказалось, что этот Кожухов, майор «военно-воздушных сил», на самом деле – мгбшник. Как и многие его коллеги, он носил форму обычных войск для прикрытия – чтобы уменьшить количество брюк с малиновыми лампасами, которые в ином случае заполонили бы улицы Москвы - впрочем, как и любого другого города Советского Союза.
Я был уверен, что видел этого человека раньше. У него были явно выраженные восточные черты, и что-то в его глазах создавало сильное ощущение дежавю – некого воспоминания, от которого мне сделалось не по себе; но я не припоминал места, где мог его видеть.
После формальностей по идентификации и т.д. Кожухов сунул мне листы протоколов, собранных Сидоровым на допросах. Они были в четырех томах. Я пролистал их. Все это я уже читал раньше. Потом Кожухов протянул мне на подпись форму 206 – окончание расследования. В груди у меня потеплело – кажется, что я даже подписал этот листок своей настоящей подписью.
Хотя я отчетливо помню, что к Кожухову никаких теплых чувств я тогда не испытывал. Что-то с ним было не так. Хотя его последующие слова, на первый взгляд, были очень обнадеживающими:
«Все обвинения по статье 58 были изъяты за отсутствием доказательств. Теперь вы обвиняетесь по статье 7.35 в качестве социально-опасного элемента».
Для меня это мало что значило. Может быть, это значит, что посольству придется отправить меня обратно в Штаты, и это было бы замечательно. Я спросил Кожухова, что будет дальше, и он ответил, очень формально, что не может этого знать, он просто следователь, и его попросили вызвать меня для подписи. Я подписал бумагу, и проследовал обратно в камеру 33, крайне воодушевленный.
Фельдман и Кривошеин расплылись в улыбке, когда я рассказал им, что это 7.35. Они одновременно схватили меня за руки и смеялись, а Фельдман чуть ли не подпрыгивал от радости.
- Это чудесные новости! Чудесные новости! – глаза Фельдмана сияли. – Самое худшее, что они могут сделать, самое худшее, это пять лет лагерей. Но ведь многие получают и по пять лет ссылки. Это здорово!
Должно быть, с моего лица сошло всякое радостное выражение. Здесь, в камере, среди друзей, я себя совершенно не контролировал. Я не мог поверить своим ушам.
- Пять лет! – воскликнул я в недоумении. – Пять лет заключения в лагере за то, что я – социально опасный элемент?
- В чем дело? – сказал Кривошеин. – Ведь лучше и быть не могло, вы же понимаете.
Я вспомнил, как Орлов говорил мне про то, что МГБ никогда не делает ошибок. Я был так уверен, что теперь-то меня отпустят… Пять лет из моей жизни. Ни за что. Пять лет без Мери. Пять лет казались вечностью. Внутри меня как будто что-то оборвалось. Теперь будет только хуже. Выходные я провел в мрачном расположении духа, пытаясь воодушевить себя и расспрашивая Фельдмана и Кривошеина, существуют ли лучшие варианты, но они были искренне раздосадованы, увидев, что я вовсе не ликую по поводу той легкой статьи, которая мне вменялась.
Свободное копирование
