Американец в ГУЛАГе - 66

На пятый день меня отвели в камеру -  дрожащего, с ужасно опухшими ногами и с болью в коленях, вызывавшей у меня агонию.

Кровать, откидывающаяся от стены, была установлена в нижнее положение. Мне выдали чистое одеяло и подушку. Но боль была такой сильной, что поспать дольше, чем несколько минут, мне не удавалось, а потом наступило утро. Мои ступни и нижняя часть ног онемели еще раньше, и по мере того, как к ним возвращалась чувствительность, в них сначала немного покалывало, затем там становилось все горячее, а потом пришла глубокая, тупая боль.

Я был ошеломлен. Теперь я мог поверить в то, что никто не выходил из этого адского места. Я никак не мог внутренне собраться, чтобы вернуться к тому «только-этот-один-день-за-днем» подходу, который помог мне выдержать все бывшее со мной ранее. Я был близок к панике. Все свои помогавшие мне выжить приемы я забыл. Мне просто не верилось, что все это происходит со мной – и в то же время я видел, что это так. Страх был настолько велик, что сделался изнуряющим.    

В камеру меня отвели в пятницу вечером. Думаю, что где-то под утро я, должно быть, обрел некоторую долю собранности и самоконтроля. Я знал, что впереди выходные, и что меня, вероятно, оставят в покое. У меня все еще оставалась моя измерительная нитка, лежавшая свернутой в кармане. Она была слишком легкой  и тонкой для того, чтобы быть когда-либо найденной при обыске. Даже когда я выворачивал карманы, я мог засунуть ее в самый верхний угол тем же самым движением, с которым я их отворачивал, и эту нитку так никогда у меня не нашли и не отобрали. Когда утром принесли хлеб и горячую воду, я стал говорить себе, что мне нужно собраться. Хлеб был неплох, но кусок был маленьким, около 400 грамм. Я заставил себя прекратить думать о перспективе голода и приступил к обмеру своей тесной камеры. Она оказалось ровно 1,56 на 2,09 метра, и этого впритык хватило для размещения двух узких коек, сделанных из тяжелого дерева и укрепленных железным каркасом. Они откидывались и крепились вертикально к стене, словно две горизонтальные двери. Камера была, таким образом, предназначена для двух человек. Между койками и внизу под ними, когда они обе были опущены (в моем случае так ни разу не было), находился узкий стол в метр длиной, толщиной 2,5 см. и шириной всего 15 см., походивший на гладильную доску, покоящийся на трубе толщиной 2,5 см., вделанной в пол. В противоположных углах по отношению к этому маленькому столу и подставке для двух коек находились две круглые табуретки. Установлены они были на трубе, и располагались немного ниже уровня стола, будучи менее 20 см. в диаметре. На них мне полагалось сидеть в течение дня. Попробуйте нечто подобное. Если ваши ягодицы не достаточно мягкие, это болезненное занятие. На столе же мне сидеть воспрещалось.

Кровать, которая поднималась по утрам и закреплялась на стене, имела пружинный замок – его открывали с помощью ключа в десять тридцать вечером. Камера была довольно уютной и не холодной. В ней было большое заиндевевшее окно, с тяжелой решеткой и сеткой,  запертое на замок. Окно было закрыто. Охранник открывал небольшую створку в его верхней части на несколько минут по утрам – и позже, когда погода стала теплее, до меня доносился запах сосен снаружи. Большую часть дня в камере было душно – а к утру, в особенности, если мне давали поспать, воздух становился настолько тяжелым, что моя голова от него начинала болеть.

Еще там было железное ведро с железной крышкой. Ни раковины, ни унитаза не было.

В десять тридцать надзиратель блока пришел с ключом, открыл замок на кровати и молча указал, что я должен помочь ему ее опустить. Кровать была очень тяжелой. Если бы я случайно оставил свою руку на столе или на табуретке в момент опускания, то она бы раскрошила мне пальцы. Соломенный матрас был достаточно чистым. Спать мне полагалось лицом к двери, конечно же, с руками поверх одеяла – обычные тюремные правила. Утром охранник приказал мне поднять и закрепить кровать в вертикальном положении, проследив, чтобы замок защелкнулся.

Раньше здесь были монашеские кельи. Позже я обнаружил, что всего их там было шестьдесят восемь, в этом странном каменном строении, все еще служащим умерщвлению плоти, как и сотни лет до этого, хотя и с несколько иной целью.  

Утром, после завтрака, дверь отворилась, и охранник произнес только одно слово: «оправка». Туалет. Мне нужно было вынести ведро в уборную, вылить и сполоснуть его там. В туалет вела одна из восьми дверей, находящихся в этом коротком коридоре – по четыре двери с каждой стороны. Остальные двери вели в бывшие кельи. Для ополаскивания ведра в уборной имелась бочка с хлорированной водой и тряпка.

Когда меня отвели обратно в камеру, я принялся снова ходить и считать шаги – к этому времени я находился уже почти на границе с Францией; но ходьба шла трудно и медленно, принимая во внимание табуретки, стул и саму крошечную камеру, где я мог сделать только два шага в одну сторону, потом полшага – разворот вокруг конца стола, снова два шага, полшага, и так далее. У меня до сих пор сохранилась привычка так ходить  - делая два шага, а потом еще полшага. В Сухановке при ходьбе требовалось всегда смотреть на дверь; поэтому, шагая в направлении французской границы, часть пути мне пришлось преодолеть, оглядываясь через плечо.