Я ужасно скучал по Орлову, когда его увозили на целый день на Лубянку, и по возвращении мы с жаром начинали наши беседы вновь, как старые приятели, которые несколько лет не видели друг друга. Я все более и более привязывался к нему – за его устаревшую интеллигентную манеру общения, благородство, за внимательность и понимание, с которыми он умел выслушать меня, а также за то бескорыстие, с которым он делил со мной свою пищу. Когда Орлова не было, я занимал себя физическими упражнениями. Я снова продолжил свой путь на Запад, с того места, где остановился – в Германии, к западу от Штуттгарта, направляясь в сторону долины Рейна и границы с Францией. Я смастерил еще несколько иголок и аккуратно починил свою одежду при помощи ниток из полотенца.
Прошло около месяца с тех пор, как я, спотыкаясь, вошел в камеру 216. Теперь я был намного сильнее. Мой разум был ясен и готов к чему угодно. Однажды рано утром Орлова увели на очередной допрос на Лубянке, а я занимался упражнениями на грудные мышцы и мышцы рук. Внезапно дверь распахнулась, и голос снаружи произнес: «Д., со всеми вещами – на выход!»
На какое-то мгновение я подумал, не относится ли это к Орлову, говорят ли это про меня? Я понял, что в моей жизни грядут некие перемены. Какие – этого я не представлял. Я был уверен, что Орлову было сказано доносить на меня, но я сомневался, что он когда-либо расскажет им что-то, что может причинить мне вред. Не говоря о том, что доносить, собственно, было особо нечего - кроме как о моей ненависти к Сидорову и моих попытках переиграть его, и, в конечном счете, убить. Но за это я уже понес свое наказание.
Меня отвели в тюремный двор. Я радовался, как ребенок, когда увидел стоящий там мясной фургон – с красочными картинками кусков мяса и шестью маленькими вентиляционными отверстиями на крыше. Не было сказано ни слова. Мне молча указали пройти внутрь, и я услышал, что охранник взобрался в фургон после меня, также как во время первой поездки в Лефортово. Судя по всему, настал очередной поворотный момент. Тот факт, что мне приказали забрать свои вещи, говорил мне о том, что я не увижу больше Лефортово, и мое сердце пело. Пока мы катили по московским улицам, я стал тихо напевать себе под нос:
Over hill, over dale
We will hit the dusty trail
As those caissons go rolling along!
Снаружи до меня доносились звуки с улицы - звонок троллейбуса, автобусные гудки, и самые дорогие из всех звуков – голоса свободных людей, их разговоры: я мог расслышать их в то время, как люди обходили фургон, стоящий перед светофором. Однажды кто-то даже стукнулся о борт фургона, проходя мимо, и хлопнул по нему ладонью – в полном неведении о том, что за «мясо» этот фургон везет внутри, подумалось мне.
На Лубянке меня поместили в небольшой бокс на нижнем этаже. Мне было грустно оттого, что я не смог попрощаться с Орловым. Я предположил, что меня вновь посадят в одиночную камеру. Теперь, после того, как я выговорился с Орловым, эта перспектива меня немного огорчала, но я чувствовал себя достаточно сильным, чтобы вновь встретиться с одиночеством. Я представлял себе это в виде некой системы накоплений. Так, каждые пять минут сна, которые у меня получалось урвать в Лефортово, я бережно складывал в копилку своих сил, необходимых для противостояния Сидорову. И вот теперь я рассматривал месяц своего отдыха в камере с Орловым как депозит, который поможет мне перенести несколько месяцев одиночного заключения, если меня это ожидает.
Через короткий промежуток времени дверь в мой ящик открылась, и мне приказали выходить с вещами и следовать за охранником. С изумлением я вновь услышал знакомый цокающий звук. Охранник провел меня на третий этаж, в камеру 33. К моей радости, остановившись перед дверью, он заглянул в глазок. У меня опять будет компания! На мгновение я подумал, не ожидает ли меня там снова встреча с Орловым. Но я ошибся – больше я никогда не видел Орлова. В камере оказалось двое незнакомцев – высокий, интеллигентного вида мужчина лет за пятьдесят, с седыми волосами и густыми бровями, и низкий, темный мужчина лет тридцати. Я почувствовал себя обессиленным. Камера была довольно большая – раньше, когда здание еще служило отелем, это была гостиничная комната. Я быстро прошел вперед, протянув руку, вспомнив манеры Орлова, и произнес: «Разрешите представиться. Меня зовут Долган. Я – американский гражданин». Вначале я представился пожилому мужчине. Он поклонился, очень учтиво, и ответил просто: «Игорь Кривошеин». Это хорошо известная фамилия из российской истории – одним из царских министров при Николае Втором тоже был Кривошеин. Седовласый мужчина отступил назад, вежливо пригласив жестом второго пройти вперед. Темноволосый расплылся в широкой улыбке и сильно потряс мою руку. Он был гораздо менее сдержан, чем Кривошеин, и произнес: «Мое имя – Фельдман, и, клянусь, что я знаю все про вас!»
Я удивленно посмотрел на него. Фельдман продолжил: «Конечно. Я читал про вас в Лондоне. Вас схватили, когда вы вышли из посольства, верно? Конечно, конечно. Я читал про это в газете, не помню, в какой. Я был корреспондентом «Красной Звезды, - продолжил Фельдман. – И частенько напивался со своими английскими друзьями, рассказывая им антисоветские анекдоты. Мне казалось, это анекдоты эти были довольно смешными. Но один из моих английских друзей оказался не таким уж английским, и не таким уж и другом. И вот я здесь! Пятьдесят-восемь, десять».
Кривошеин, как оказалось, воевал на стороне Белой армии в Гражданской войне, и после разгрома в Крыму перебрался в Париж, где работал водителем такси. Довольно резкий спуск по социальной лестнице, заметил он, для человека, бывшего видным российским государственным деятелем. Во время Второй мировой войны он служил в рядах французского сопротивления, где начал мечтать о возвращении назад, потому что безумно скучал по России и был уверен, что после войны ситуация изменится. И действительно, в 1946 г. Сталин провозгласил, что русские эмигранты прощены и приглашаются домой. Кривошеин был безумно счастлив. Он собрался в путь со своей женой, урожденной француженкой, и своим ребенком. Они прибыли в Москву, и ему дали место, где жить, и работу в Свердловске, за Уралом – порядка полутора тысяч километров к востоку от Москвы. Работал он в гараже. Однажды начальник сказал ему, что хочет посылать его иногда в Москву за запчастями, и что в первый раз он поедет вместе с ним, чтобы помочь. Естественно, когда они приехали в Москву, начальник сразу же сдал его в руки МГБ, и единственной загадкой было лишь то, зачем им вообще нужно было устраивать Кривошеину все эти «каникулы» в Свердловске.
Свободное копирование
