Я был абсолютно уверен, что не протяну и пяти дней в этой камере, не говоря уже о двадцати одном, и решил, что лучше буду вести календарь, чтобы увидеть, сколько я протяну. Мне не приходило в голову, что результата я так и не узнаю. Голова моя была слишком затуманена.
Наступило утро, а у меня даже не было насморка. Мне принесли хлеба и воды. Я специально пролил немного воды в угол. Позже, когда вода заледенела, я катался на льду на своих ботинках – для физических упражнений, и чтобы разогреться. Я пел все свои песни так громко, как только мог, и никто меня не беспокоил. Часто я терял сознание и приходил в себя, лежа и дрожа на льду. Всей моей одеждой в этот период было тюремное нижнее белье из тонкого хлопка, а также рубашка и штаны, которые были на мне в день ареста. Одеяла на ночь у меня не было.
Мне кажется, что я вообще не переставал дрожать – если только это возможно для человека.
Через пару дней мне принесли горячий суп с селедкой. Я выпил его залпом - прежде чем понял, что суп слишком соленый. Потом я попытался ограничить себя в воде, но был слишком слаб, чтобы дисциплинировать себя, и выпил разом всю кружку. К ночи я кричал от жажды. Перед наступлением утра у меня начались галлюцинации – я видел себя плавающим. В море или в озере? Пил ли я ту воду, в которой плавал? Была она соленой или пресной? Я только помню, какой шок испытал, придя в себя и осознав, что я «плыву» на полу своей камеры, делая слабые, но неистовые движения. Иногда камера в моем воображении вдруг наполнялась водой. Каждый третий день мне приносили селедочный суп, и я был так голоден, что съедал его, хотя знал, что потом буду сходить с ума от жажды.
Мои дни проходили почти в полностью помраченном сознании – кроме тех моментов, когда я заставлял себя делать отметку на стене каждое утро, когда мне приносили хлеб. Это был единственный ясный момент в течение дня. Удивительно, но отметки перешли цифру пять, потом десять. Я дрожал, немного спал, катался на своем катке, что еще – не помню. Однажды я в полузабытьи простучал сообщение через стену. Ответа не было. Мне было настолько одиноко, что я бы обрадовался, если бы зашел охранник и приказал мне перестать стучать.
Думаю, что раз в день они выносили мое ведро. Я знаю, что они всегда все делали молча.
Штрихи на стене перешли за отметку двадцать один. Потом – тридцать. Я находился в карцере уже месяц. Знаю, что в некоторые дни я был в помутненном состоянии рассудка в течение целого дня. Я почти ничего не помню - кроме того, что часто повторял себе: «Держись, Алекс, держись до конца!» Я ожидал этот Конец.
Сорок один день. В камеру заползла мышь. Я поймаю ее и съем. Она приходит через маленькие дыры в полу камеры. Если тут есть одна мышь, значит, есть и еще. У меня бегут слюнки при мысли о том, как я буду жевать живую мышь. Я жду мышь, лежа на полу. Мышь вылезает из своей норки и обнюхивает меня. Пытаюсь поймать мышь, но она проскальзывает у меня между рук. Я жду с бесконечным терпением, день за днем, мою мышь.
А потом я вижу себя лежащим на полу и дрожащим, покрытым грязью – живой скелет, ждущий мышь. Я жду часами, но мышь так никогда и не приходит к человеку, лежащему на полу.
Я лежу на полу, уставившись на мышь. Она убегает в норку. Я не могу найти норку.
Сорок девять дней на стене.
Я пытаюсь поймать мышь, а они наблюдают за мной через окошко в двери, но они никогда не войдут и не помогут мне поймать эту мышь.
Теперь я понимаю, что никакой мыши нет, нет норки, но еще некоторое время я пробую ее поймать. Потом я сдаюсь. Она все еще приходит ко мне через отверстие в стене, которого не существует.
Свободное копирование
