Далее последовательность во времени теряется. Все было в ужасном тумане. Я знаю, что однажды вновь стоял перед столом Сидорова, несколько часов или дней спустя. Я трясся от слабости, но я помню эту сцену с абсолютной ясностью - вероятно, я смог перед этим немного поспать.
У Сидорова скопилось шесть или семь листов неподписанных протоколов. Я произнес: «Я сказал вам, что не подпишу больше ни одного протокола!»
Я схватил листы и разорвал их пополам, а затем направился обратно к своему стулу. Сидоров натянул галошу и вновь дал почувствовать мне ее между ног. В этот раз он был менее точен, и удар меня не парализовал. Во мне поднялась такая ярость, что она не оставила места ни для чего кроме нее. Я прислонился к своему стулу. Посмотрел назад. Сидоров стоял ко мне спиной у стола, подбирая разорванные листы протокола. Я воззвал к каждой капельке тех сил, что во мне еще оставались, ради этого одного единственного момента – и обрушил свой стул на голову Сидорова, чтобы убить его, наконец. Но я был слишком немощен. Удар получился слабым, медленным и неточным. Сидоров уловил его приближение, уклонился и повернулся, и я лишь зацепил его лоб. На лбу его я увидел кровь, но мной овладело отчаяние оттого, что я не разбил этот ненавистный, покрытый оспинами череп. Сидоров просто сбил меня с ног. Выглядел он немного испуганным. Потом он вызвал охранника.
- Я убью тебя, и ты это знаешь, - произнес я.
- Нет, – отвечал Сидоров. – Ты отправишься в карцер на максимальный срок. Это двадцать один день. Живым оттуда ты уже не выйдешь. Я с тобой закончил!
Меня вытащили из комнаты. Пока меня тащили через порог, я кричал Сидорову: «Я выйду когда-нибудь, и я убью тебя!»
Меня протащили наискосок через тюрьму, вниз по плоским каменным ступеням. Я помню, что меня бросили в абсолютно голую камеру. В ней было ужасно холодно. Там не было ни койки, ни раковины, только ведро с крышкой. Окна не было. Серый камень и черный асфальт. Я лежал, дрожа, на полу, и кричал так громко, как только мог: «Я убью тебя!!!»
Я знал, что не смогу выжить в этой камере. На мне были только рубашка и штаны. Температура была ниже нуля. На улице стоял поздний октябрь, а в ноябре в Москву приходят настоящие морозы. Когда мне принесли воды, мои руки тряслись так сильно, что часть воды выплеснулась на грязный пол. Когда я взглянул на него в следующий раз, вода была замерзшей.
Ночью принесли деревянные нары, на которых мне полагалось спать. Более всего на свете я хотел спать, но дрожь была слишком сильной, и поэтому я задремывал и просыпался, а потом снова начинал дремать.
Свободное копирование
