Американец в ГУЛАГе - 55

Глава 10  

На некоторое время после всех этих ужасных избиений я потерял способность говорить внятно. Я помню, что в один из дней Сидоров сунул мне протокол, подписанный неизвестным оперативником, удостоверяющий, что меня видели выпивающим в компании командира Тэнно 8 мая 1945 года, и что оперативник заподозрил, что у нашей встречи имелись некие скрытые цели, потому как Тэнно был офицером разведки с сомнительной лояльностью, а я находился под подозрением, будучи иностранцем. Сидоров спросил меня, не хочу ли я провести еще одну ночь так же, как мы провели ее в прошлый раз, когда обсуждали Тэнно. Я просто уставился на него своим тяжелым, мрачным, отстраненным взглядом - я познакомился с этим своим взглядом позже, глядя в зеркало. Я не отвечал. Сидоров тихо и настойчиво повторил вопрос относительно Тэнно и долгое время ждал моего ответа. Наконец я произнес: «Я рассказал вам все про Георга Тэнно». Кажется, он понял, что я имею в виду именно то, что и сказал.

Сидоров написал протокол. Я начал читать его сквозь сильно опухшие веки. Мне пришлось перечитать его несколько раз, потому что сконцентрироваться было трудно. Мой зад со сморщившимися ягодицами болел от сидения на жестком стуле, а дыхание было поверхностным и шумным. Моя ненависть к Сидорову была столь велика, что мне хотелось каким-то образом причинить вред этому листку бумаги, от которого так сильно зависело его существование. Но я не мог найти в нем никаких неточностей, и не придумал ничего, что я мог бы сказать. К тому же я был скован страхом и слишком слаб для того, чтобы перенести еще одно избиение. Я подписал этот протокол своей трясущейся рукой, и Сидоров молча забрал его.

Теперь я ослаб настолько, что падал на пол со стула в комнате для допросов или со скамейки в психической камере почти сразу же после того, как проваливался в сон. И в результате падения пробуждался. Были дни, когда мне не удавалось вообще поспать, и дни, которых я не помню. Все, что осталось от них в моей памяти – это замутненное ощущение проходящего времени, большого количества боли, и камера, которая становилась все холоднее и холоднее по мере наступления осени.     

Когда я был способен читать, Сидоров совал мне протокол. Он снова вернулся к вопросу моих упражнений в стрельбе и провел несколько бессистемных избиений, которые едва проникали сквозь мое онемевшее тело, хотя и вызывали ужасное головокружение и тошноту. Протокол, который он мне в результате показал, вызвал у меня приступ хохота. Сидорову могло показаться, что со мной случилась истерика, но для меня это стало просто облегчением.

Дело в том, что вскоре после войны я подружился с сирийским поверенным в делах. Его настоящее имя было Али Баба. Он был очень приятным парнем и любил выпить. Америка его восторгала, и я любил рассказывать ему об Америке и хвастать ее достижениями.  День четвертого июля 1946 года мы провели вместе. Почему – я не помню точно. Я помню, что начали мы пить у него, и его секретарша вошла как раз в тот момент, когда я рассказывал ему о только что прочитанной книге, посвященной ФБР. По-моему, книга называлась «Внутри ФБР». Помню, я рассказывал ему о том, как агентов ФБР учили стрелять с бедра – его это очень заинтересовало, а мне было приятно иметь в его лице благодарного слушателя.

Чтобы продолжить наш разговор о стрельбе, полицейских и тому подобном, я пригласил его к себе в комнату в Американском Доме – вот здесь и получила свое продолжение вторая часть истории, оказавшаяся у Сидорова. Первая часть была получена от секретаря Али Бабы, которая, как оказалось, была агентом МГБ. На протоколе, который мне сунул Сидоров, значилась ее подпись. Очевидно, что подпись эта была получена в тюрьме. Судя по всему, она была арестована за недонесение об этом инциденте с Али Бабой, который она, к радости ее следователя, интерпретировала в том ключе, что это я был агентом разведки Соединенных Штатов, натренированный стрелять с бедра. (Насколько я помнил, ее английский оставлял желать лучшего). Ее спросили: «Почему вы не доложили об этом раньше? Вы могли бы избежать ареста». Она отвечала: «Я думала, что господин Али Баба был пьян, и это не являлось серьезным разговором».

Я описал весь этот день Сидорову, хихикая от облегчения, хотя и злился на секретаршу Али Бабы – она всегда казалась такой милой девушкой. Баба и я оставили ее и пошли ко мне в комнату, где я хранил свой пневматический пистолет, стреляющий маленькими дротиками по мишени – он выглядел почти как Люггер[1]. Некоторое время мы провели в моей комнате, и я показал Али Бабе, каким хорошим стрелком, по моему мнению, я был. Я помню это очень отчетливо. Как оказалось, Сидоров тоже был в курсе этого. Он написал целый протокол об этом эпизоде. Узнал он об этом не от Али Бабы, а от оперативника, который наблюдал за нами в бинокль с крыши здания в километре от моего дома на набережной Москвы-реки. Он шпионил за мной через окно всю вторую половину дня 4 июля 1946 года – наблюдая, как я «тренировался с использованием высокоточного оружия большой мощности, вероятно, немецкого производства».

Я рассказал эту историю Сидорову. Он спросил: «Почему ты помнишь все это так хорошо, и не помнишь ничего из того, о чем я тебя спрашиваю?»

Я ответил: «Вероятно, потому что это было 4 июля».

«Что же такого особенного в четвертом июля?» - поинтересовался Сидоров.

Я ответил с нотой раздражения в голосе: «Как же вы можете допрашивать американского гражданина, если даже не знаете о нашем Дне Независимости?»

Избиения, последовавшего затем, я не помню. Я помню, как Сидоров носился за мной с кулаками, швыряя меня по комнате. Также я помню, каким я был после этого. Вероятно, это было на следующий день. Я стоял перед письменным столом Сидорова, с опухшими губами, все мои мышцы болели. Не помню, что точно мне нужно было подписать. Я только помню, что развернулся, чтобы доковылять до своего стула, и в это время краем глаза я увидел, как Сидоров взял в руки свою резиновую галошу. Со слабой надеждой я подумал, что он, возможно, уйдет домой пораньше, и я смогу немного поспать. Затем, когда я повернулся спиной, он наподдал мне сильнейшего пинка сзади между ног – ужасный удар пришелся  мне прямо по мошонке. Мне раньше казалось, что ничего ужаснее этих повторяющихся ударов по голеням быть не может – но этот удар отозвался во всем моем нутре так, словно бы меня распороли пополам. Я рухнул на пол и изрыгнул на него оставшееся содержимое моего желудка. По-моему, там была каша - значит, это происходило на ночном допросе. Сидоров просто вызвал охранника: «Помой это и убери его отсюда», - произнес он сухо. Я стонал, лежа на полу, но сумел выкрикнуть в его сторону: «Я никогда не подпишу больше протокола для вас! Никогда!» Кажется, это было самой ужасной вещью, которую я мог придумать на тот момент.