Наступила осень и зима, строительные работы приостановились. Единственный заработок был в лесу. Лес от города находился в 4-х километрах в обе стороны 8 километров, что очень изнуряло, особенно когда шли дожди, которые сменились морозом. Ноги мои согревались оборачиванием шкурами от диких кабанов. Мокрая шкура на морозе замерзала и получались своего рода теплые вешенки. Работал со мной полковник Коньков и крестьянин, который был опытным лесным работником, и он нас здорово выручал. Работа очень утомляла, и ничего нельзя было придумать другого, так как были бесподданными и плохо владели польским государственным языком, хотя разговорный язык был местный — русский, смешанный с местным жаргоном (белорусским).
Счастье улыбнулось, и в одно из воскресений около церкви подошел к нам один тип, принял военную выправку, т. е. стал смирно. Обратился к нам: «гг. офицеры», сказал, что он бывший матрос, был противником революции, что он сочувствует нам и предложил нам работы под крышей, в сухом, довольно теплом месте — делать гробы для умирающих при тифозном госпитале. Умирающих было до 40 человек в день, и я, и полковник Коньков болели уже тифом в Добровольческой Армии, то есть мы были довольны работой. Плату нам назначили гораздо больше, чем в лесу.
Кроме гробов, мы обнаружили у себя способность к плотничьим работам, которыми мы до некоторой степени и увлекались. Матрос предложил сделать починку крыши, назначив очень хорошую цену (матрос заведовал хозяйственной частью госпиталя). Помню, было это 6 декабря, день Св. Николая Угодника. Поставил я лестницу и полез на крышу, но лестница поскользнулась на льду, и с высоты 3-4 метров я упал; лестница на ноге сломалась, работа моя окончилась. Полковник Коньков стал меня упрекать в том, что не следовало бы в праздник работать. Благодаря матросу госпиталь уплатил какую-то сумму, на которую мы с полковником Коньковым могли прожить 5-6 недель. Первую медицинскую помощь оказал старший врач из татар Бонрошевский. Не оставлял он меня и в дальнейшем, но зато хозяйка квартиры не хотела пускать обратно неспособного работать; в это дело вмешалась местная общественность и квартира была реквизирована до поправки ноги. Эта нога была ранена в 1915 г., о чем я уже упоминал. Теперь опять кость лопнула. Недели через 3-4 можно было ходить с костылями, за это время создались знакомства с местной интеллигенцией, русской и польской, так что было куда пойти и мило проводить время. Полковник Коньков должен был вернуться к г. Трусовым и там получил бумаги для выезда во Францию.
Уехал Коньков, остался я одиноким, хотя в Волковыске было военных эмигрантов немало. Потом приезжали и уезжали, я оставался на месте. Слава Богу, нога поправилась, и российская колония ко мне отнеслась, как к выздоравливающему, оказывая какую-то жалость, что меня очень огорчало, так как не было таких отношений, которые могли бы быть среди людей, находящихся на одном положении. К тому же многие ушли к полякам, порой переходя в католичество. Во многих имениях я проводил по несколько недель и из меня пробовали сделать будущего хозяина, прельщая имением. От всех прельщаний и многих невест я старался отделываться, так как не мог согласиться, что я, ничего не имеющий, должен стать зятем, потеряв свою вольность. Что касается состояния имений, то положение их было аховым. Здания были разрушены во время войны, урожай продавался на корню местным евреям за полцены; постройки осенью крылись соломой, а весной эту солому снимали, резали на сечку и кормили скот, который от этого корма дох; где только можно, везде закладывалось по нескольку раз. Большие имения не могли платить рабочим в результате — забастовки, скот описывался государственными чиновниками, никто его не кормил, и он дох — так было.
Свободное копирование
