В Париже - 2

* * *

 Продолжая изучать Аллана Кардека, я замечаю, что исподволь снова начинают повторяться прежние тревожные симптомы. Снова возобновляется шум над моей головой; со мной делается удушье, и проявляется страх перед всем. Но я не поддаюсь, и продолжаю читать спиритические журналы, неослабно, наблюдая за своими мыслями и поступками.

 Но вот однажды после весьма, недвусмысленного предупреждения я в два; часа ночи был разбужен сердечным припадком.

 Я понял предостережение: запрещено посягать на тайны неведомых сил. Я отбрасываю недозволенные книги, и ко мне немедленно возвращается спокойствие. Это для меня достаточное доказательство того, что высшая. воля исполнена. В следующее, за сим воскресенье отправляюсь я в Notre-Dame и присутствую на вечерне. Взволнованный обрядом, несмотря на то, что я ни слова не понимаю, я плачу и, ухожу с полным убеждением, что здесь в соборе Богоматери -- пристань спасения.

 Однако нет! Оно не так! На следующий день читаю я в газете La Presse, что аббат монастыря Солеме отстранен от должности за преступление против нравственности.

 -- Неужели же я вечно должен быть игрушкой, насмешкой невидимых сил! -- воскликнул я пораженный. Но затем я умолкаю и откладываю непристойную статью, решившись выждать!

 В книге, которая затем случайно попадает мне в руки, проглядывают взгляды моего руководителя. Эта книга -- "Искушения святого Антония" Флобера. "Я пожрал, говорит Сфинкс, всех тех, которые мучимы тоской по Боге".

 Эта книга делает меня больным, и мне становится страшно, когда я обнаруживаю в ней мысли, изложенные мною в упомянутой раньше книге "Таинственная игра": вмешательство злых духов в права Бога милосердого! И я, просмотрев книгу, бросаю ее как искушение дьявола, ее сочинившего. "Антоний совершает крестное знамение и снова погружается в молитву". Этими словами кончает автор свою книгу, и я следую примеру святого Антония.

 После этого получаю я книгу "Enroutd" Гисмана. Зачем не попало это признание раньше в мои руки! Было важно, чтобы два аналогичных случая развивались параллельно, чтобы один укрепился бы благодаря другому.

 Любопытный, вызвавший Сфинкса, им поглощен, чтобы душа его была спасена у подножья креста. Так пусть теперь ради меня какой-нибудь католик отправится к траппистам и перед священником принесет покаяние; что же касается меня лично, то достаточно того, что mea culpa будет письменно известна coram populo. Впрочем, те восемь недель, проведенные мною в Париже, пока я писал настоящую книгу, могут равняться жизни в монастыре и даже больше того, так как я положительно вел жизнь отшельника.

 Жилищем служила мне маленькая комната, не больше монастырской кельи, с решетчатыми окнами, наверху, под самой крышей. Через решетку в окне, открывающемся на большой двор, вижу я клочок неба и серую стену, обросшую плющом, который тянется кверху, к свету.

 Одиночество, само по себе страшное, становится еще мрачней два раза в день, когда я хожу в ресторан среди шумной толпы людей. Прибавьте к этому холод, вечный сквозной ветер в комнате, отчего я схватил невралгию, страх остаться вскоре без всяких средств и. всё увеличивающийся счет. Это хоть кого удручит!

 А кроме того угрызения совести! В прежнее время, когда я себя самого считал ответственным, меня огорчали лишь воспоминания о содеянных глупостях. Теперь же бичует меня сам злой дух. И в довершение всего представляется мне мое прошлое как хитросплетение преступлений, как делая связь безобразных поступков, злоупотреблений, грубостей в словах и делах. Целые картины прошлого восстают передо мной. Я вижу себя то в одном, то в другом положении, и всегда получается омерзительное впечатление. Я удивляюсь, как мог кто-нибудь меня любить. Я в самых разнообразных вещах обвиняю себя: нет ни одной низости, ни одного отталкивающего поступка, которые не были бы написаны черным по белому. Я прихожу в отчаяние от самого себя и хотел бы умереть.

 Бывают минуты, когда стыд гонит кровь мою в лицо и уши пылают. Эгоизм, неблагодарность, злоба, зависть, гордость, все смертные грехи кружатся в хороводе перед пробудившейся совестью.

 Душа мучается, а тем временем ухудшается состояние моего здоровья, силы слабеют, а с физическим истощением душа вступает в период, предвещающий освобождение её от тины.

 Я читаю теперь "Le Presbytere" Тёпфера и "Рождественские рассказы" Диккенса, и эти книги дают мне невыразимую душевную тишину и радость. Я возвращаюсь к идеалам лучшей поры моей юности и снова приобретаю рассеянные в продолжение жизни сокровища. Возвращается вера в природную доброту людей, в невинность и бескорыстие, в добродетель!

 Добродетель! Это слово изъято из современных наречий, оно считается сплошной ложью!

 (В это как раз время узнал я из газет, что в Копенгагене была представлена моя пьеса "Супруга господина Бенгта". В этой пьесе пробуждаются любовь и добродетель, как и "в Тайне гильдии". Пьеса не понравилась теперь точно так же, как и при первой её постановке в 1882 году. Почему? Потому что люди того мнения, что говорить о добродетели -- скучная болтовня!).