Когда мы утром проснулись, то поезд уже шёл, иней на стенах растаял, и вода стекла на пол, на котором мы лежали, а так как к утру неожиданно ударил мороз, то мы все, лёжа на полу, примёрзли к нему. Ночью были даны дрова, но это были какие-то ледяшки, и все попытки их разжечь не увенчались успехом. Мы ещё не успели отъехать от Москвы на большое расстояние, но погода изменилась, и мороз дал себя чувствовать. Чтобы как-нибудь согреться, люди прыгали, и это скаканье на одном месте нескольких десятков истощённых людей производило впечатление «danсe macabre».
Кто-то стал ломать на дрова нары. Если бы мне сказали, что можно без топора и пилы разломать и расщепить трёхдюймовые доски, то я этому никогда бы не поверил, однако здесь это происходило на моих глазах. Люди прыгали на доске, били досками об пол, ставили их наискось и опять прыгали на них. Шум был невероятный, и я искренно удивлялся, что конвой не вмешивался, особенно учитывая то строгое предупреждение, которое было нам сделано перед отъездом относительно неприкосновенности нар. Когда доска была расщеплена, люди начинали отдирать резиновые подмётки от сапог для разжигания. Мне до этого не было известно, что резина является горючим материалом.
Когда печурка таким образом была заправлена, то наступила последняя стадия этой операции — добывание огня. Дело в том, что спичек ни у кого не было и быть не могло, в лагерях спички вообще появились только после 1950 года. До этого огонь добывался кремнем и трением клочка ваты, выдернутой из ватных штанов или телогрейки, о нары, пол или доску. В результате всех этих дружных усилий печка была разожжена и в вагоне стало теплее.
Раздачу хлеба и супа явочным порядком взяли на себя воры, они же, разместившись на верхних нарах, на уровне которых в каждом товарном вагоне имеется небольшое окно, вели наблюдение за внешним миром. Наблюдения эти были неудовлетворительными и выражались словами вроде: «Где-то стоим, как будто в поле» или «Ничего не видно, какие-то склады».
Выдача хлеба была удовлетворительна только в первый день, а дальше воры решили, видимо, создать собственный «хлебный фонд» и стали раздавать хлеб по произволу, одним недодавая причитающийся им паёк, других оставляя совершенно без него. Горячую пищу выдавали раз в день, это была капуста, варёная в воде. Ежедневно полагался нам также и сахар, но из него «сахарный фонд» создал уже конвой: количество выдаваемого нам сахара уменьшалось с каждым днём, а последние два дня нашего путешествия мы вообще сахара не получили.
С отоплением вагона вопрос стоял тоже неудовлетворительно. Выдаваемые дрова, совершенно обмёрзшие, не горели; правда, вместо них нам как-то насыпали угля, вернее, угольного порошка, но он, загадив весь вагон и всех нас, не горел вовсе. Оставались одни нары, и скоро они были сожжены без остатка.
На третий день нашего путешествия ночью умер, вернее, покончил с собой молодой красивый латыш в немецкой форме. Он разделся ночью догола и замёрз; мы его везли с собой два дня и потом выгрузили на какой-то станции. Латыши, знавшие его, рассказывали, что его родители были зажиточные люди и имели в Риге гастрономический магазин.
В 1940 году они были арестованы большевиками и высланы в Сибирь. Сыну удалось скрыться и позднее он поступил на службу к немцам и был в частях SS. Когда Красная армия была уже под Берлином, латышские и эстонские части ещё держались в Курляндии. Видя безнадёжность своего положения, они в конце концов должны были сложить оружие. При этом большая часть из них, не желая оказаться в плену, забрав всё, что можно было найти для передвижения по воде, перебралась в Швецию. По настоянию Москвы они были выданы шведским правительством обратно большевикам. Парнишка получил 20 лет и, увидев такое начало, не захотел жить.
Во время этого путешествия я впервые ознакомился с воровской связью и организацией. На нарах, немного в стороне от других, помещался субъект с длинной бородой, чисто выбритыми щеками и головой. Лицо его было красиво, в особенности хороши были голубые глаза, оттенённые длинными ресницами. Я заметил, что остальные воры относились к нему с подчёркнутым респектом.
На второй день пути он подозвал меня к себе и вежливо стал расспрашивать — кто я, откуда и т. д. В заключение он мне сообщил, что я нахожусь под его покровительством. Заметив мое недоумение, он рассмеялся и сказал, что «Николай Иванович» просил его позаботиться обо мне. «Николай Иванович» был тот вор, о знакомстве с которым в Бутырской тюрьме я упоминал раньше.
На третий день путешествия мы на какой-то станции неожиданно получили хорошие дрова, отлично горевшие, и смогли согреться, не прыгая. В эту ночь мы хорошо выспались.
1 января 1946 года мы прибыли на место назначения, каковым оказался Вятский исправительно-трудовой лагерь, расположенный на расстоянии 175 километров от станции Верхнекамск, на запад в направлении к Котласу.
Я говорю «мы», но от всего состава, который вышел 24 декабря из Москвы, в Вятлаг прибыло лишь два вагона, остальные имели другое направление. Состояние прибывших в лагерь было настолько плохое, что через пару дней большинство оказалось в стационаре (больнице).
Свободное копирование
