Учительствую в сельской школе - 3

III.

В понедельник,  едва ли не с семи часов утра, у меня за стеной послышалось движете -- стук дверьми, шарканье, сдержанный говор : ученики мои на первый раз спозаранку забирались в школу.

В 9 часов я пришел в класс.  Смотрю: девочки сидят налево, мальчики -- направо, точь в точь, как народ размещается в сельских церквах: мужчины -- направо, женщины -- налево. "Ну, думаю, это не дело!"

-- Не так,  -- говорю, -- вы сели...

И тотчас же раскассировал их,  рассадив вперемежку тех и других.  (Мальчиков было больше: они составляли почти 2/3 всех учащихся). Мальчики были от 8 до 15 лет; девочек не было старше 13.

Против совместных школ и поныне еще изредка раздаются голоса, -- голоса последних могикан. Трудно привести более или менее основательные возражения против подобных школ. Так я думал до своего учительствования, а после него на практике еще тверже убедился во всей несостоятельности нападок на совместные школы (я говорю о сельских школах).

В деревнях мальчики и девочки растут вместе, вместе они и дома и на улице, вместе играют, бегают по полям и по лесам,  -- после этого что же может быть дурного, если они вместе же станут заниматься делом под надзором учителя? Что бы, напр., такое предосудительное девочки могли узнать в школе от мальчиков,  чего они еще не знали, не слыхали до той поры? Возьмем худшее, -- допустим,  что девочки рискуют услыхать от мальчишек какую-нибудь грубую, не совсем приличную шутку или даже ругательное слово. Но ведь дело-то в том,  что подобные милые шуточки и ругательства в деревне ни для кого не новость, и девочки еще задолго до своего поступления в школу уже много раз слыхали их от отцов,  от братьев или, просто, на улице от какого-нибудь пьяного забулдыги. К тому же, кстати замечу, этим неприятно звучащим для нас словам в деревне далеко не придается того шокирующего значения, какое они имеют для культурного человека, -- так же точно, как ребенок до двух,  до трех лет без всякой мысли о бесстыдстве проделывает много такого, что во взрослом человеке мы можем признать лишь за проявление цинизма. Вообще, в ругательстве пьяного мужика заключается менее оскорбительного и менее вредного для общественной нравственности, нежели в наших оперетках,  в которых самый необузданный разврат, подслащенный и замаскированный и тем еще более ядовитый, заставляет захлебываться от восторга культурных людей.

Школа, напротив,  как я убедился на деле, при совместном обучении может только улучшить, смягчить, облагородить отношения между девушками и молодыми людьми. В моей школе мальчики относились к девочкам совершенно по-товарищески, но, тем не менее, они не позволяли себе с девочками того, что иногда, расшалившись, допускали по отношению друг к другу. Я заметил,  что с течением времени в отношениях мальчиков к девочкам стала сказываться скрытная, словами не передаваемая деликатность. Некоторые из моих учеников,  может быть, впоследствии женились "по любви" на своих школьных товарках.  Но разве подобный союз дурен? Не нахожу, чтобы он был менее желателен,  чем брак по расчету, навязанный разными внешними обстоятельствами или заключенный под влиянием бешеной вспышки животной страсти...

Занятия в школе начинались с 9 часов.  С 12 до 1 часу делался перерыв для обеда; затем занятия продолжались с 1 часу до 4. В половине 11-го и в половине 3-го на 15 минут я отпускал школьников на двор -- побегать и поразмять ноги. Таким образом,  в сутки выходило на занятия 5 ╫ часов.  Это не особенно обременительно, если принять в расчет,  что у меня было положено за правило никаких работ в течение первого года на дом не давать. Ученики должны были работать только в школе, а дома, если им заблагорассудится, могли лишь читать по своей воле. Я, по крайней мере,  не мог заметить, чтобы ученики особенно утомлялись к концу классов,  хотя в этом отношении я очень зорко следил за ними. Если же после горячих занятий, требовавших продолжительного умственного напряжения, я иногда подмечал в своих учениках некоторую вялость, как результат утомления, то уже не насиловал их и de facto ранее кончал урок,  но по домам учеников все-таки не отпускал ранее раз назначенного часа: дисциплина -- не внешняя, не казовая, но внутренняя, сознательная дисциплина необходима в каждом деле.  К такому случаю я обыкновенно приберегал какой-нибудь интересный, удобопонятный рассказ без голой морали, но самим содержанием своим дававший возможность вывести ту или другую мораль. Тут уж мне приходилось работать, а ученики как бы отдыхали.

В течение первой недели я познакомил свою аудиторию со всеми, гласными буквами и с некоторыми из согласных.  Мы разлагали слова на составляющие их звуки и, наоборот,  из звуков собирали слова. Так,  в течение первой недели мы уже бойко читали: "ухо, уха, муха, мох,  мама, Маша, хорошо, соха, борона, кошка, овца, корова, село, деревня, узда, дуга, мука, мыло, тятя, вилы, пила, Фома, Анна" и нек. др. (Твердый и мягкий знаки -- и ь -- я показал лишь в половине второй недели).

Одновременно с чтением шло и письмо. Писали сначала печатными буквами и без употребления прописных букв.  Разложив слово и снова составив его, мы прочитывали его раз,  другой и третий и затем писали это слово.

Мне могут при этом указать на то, что я, приучая школьников писать печатными буквами, доставлял себе и им двойную работу, так как впоследствии им,  конечно, пришлось переучиваться писать. Нет, двойной работы тут не оказывается, и переучиваться почти нечему, потому что очертания большинства наших печатных букв совершенно тождественны с очертаниями письменных литер (за исключением букв : а, г, д, т, ч, ).

По крайней мере, в моей м-ской школе переход от печатных к письменным буквам произошел совершенно незаметно, можно сказать, шутя, и потребовал от меня лишь нескольких кратких объяснений и 2 -- 3 дней практики. В сущности, приходилось учиться не столько новым начертаниям букв,  сколько новому способу письма их.

В школе,  как водится, в одном углу стояла традиционная черная доска, с губкой и кусочками мела; в другом углу помещались такой же величины счеты. Познакомив учеников с цифрами, я в течение второй недели приступил к двум первым арифметическим правилам -- сначала на счетах,  потом на доске, в тетрадях и "в уме". Перешли прямо к практике и занялись решением маленьких задач.  Два раза в неделю происходили у нас беседы из Закона Божия. Я брал тот или другой праздник и рассказывал историю тех событий, о которых данный праздник нам напоминает.  При этих объяснениях я пользовался картинами, и беседы принимали иногда очень оживленный характер.

Иногда для того, чтобы сосредоточить на время свое внимание на более слабых и отсталых, раздавал я одной половине класса обрывки газет затем,  чтобы ученики подчеркивали карандашом встречавшиеся им знакомые буквы и те слова, которые они были в состоянии прочитать; пока одна половина класса занималась таким подчеркиваньем,  я работал с другой. Или бывало так: собирал тетради у одной половины класса и раздавал их -другой для того, чтобы в словах,  написанных под диктовку, были указаны ошибки. Таким образом я контролировал то одну, то другую половину класса.

Вообще, я старался, по возможности, давать простор самодеятельности и разнообразить занятия, ибо я заметил,  что при таком разнообразии дети не так скоро утомляются: разнообразие служит как бы своего рода отдыхом.

В моей школе  не было ни гимнастики, ни маршировки. Гимнастики не было потому, что я сам не мог преподавать ее и не мог также поручить ее преподавание какому-нибудь бессрочному или отставному солдатику: гимнастика -- для того, чтобы она приносила пользу -- должна быть поставлена на разумных началах,  а в одном лазанье или прыганье толку мало. Маршировка же, как весьма односторонняя гимнастика, по моему мнению, в школе  вовсе не нужна, ибо мускулы ног у ребят и без нее отлично развиваются от постоянной ходьбы и беганья. А если бы были средства, я завел бы при школе: 1) библиотеку; 2) ремесленное училище и при нем мастерскую (столярную, слесарную, кузнечную и сапожную); 3) метеорологическую станцию; станцию для исследования почв,  хлебов,  животных,  вредных для растений, и семенное депо; 4) небольшой огород и сад -- с ягодными кустами или с фруктовыми деревьями, смотря по условиям почвы и климата; 5) поле; 6)  небольшой клочок леса и при нем питомник; 7) пчельник.

Теперь уж я не помню, в каком порядке  шло ученье... При моей скитальческой жизни затерялось немало интересных документов,  потерялся и тот школьный журнал, который я вел изо дня в день, для того, чтобы впоследствии по нему мне  было легко составить к концу года отчет о пройденном в школе. Только верно одно, что к началу декабря, т. -- е. через шесть недель после  начала занятий, большинство школьников -- девочек и мальчиков,  т.-е., но крайней мере,  3/4 учеников,  читали и писали, умели постукивать на счетах,  слагать и вычитать до тысячи, знали содержание и смысл главных праздников,  знали, сколько дней, недель и месяцев в году и как месяцы называются, могли толково передать "своими словами" несколько басен,  стихотворений и сказок.  Впрочем,  читать, не торопясь, и нацарапать письмо школьники могли и ранее. Они уносили домой газетные обрывки и там вечером читали отцу-матери или соседям разные известия; иногда они брали с собой книги и читали вслух: когда требовалось, смело брались написать письмо.

Я теперь и сам невольно удивляюсь, когда оглядываюсь на прошлое и припоминаю, с какой быстротой у меня двигалось дело. Я и теперь еще не могу дать себе вполне ясного отчета: каким образом я, человек неопытный, неподготовленный, мог достигнуть в шесть недель такого успеха. Положим,  я не манкировал своим делом,  занимался им с любовью; я не прогулял ни одного урока, не пропустил ни одного дня даже и по болезни, хотя и бывал болен. Я работал так усердно, как будто сам учился вместе с детьми. Мой жар,  мое увлеченье, мое настойчивое желание сделать дело как можно лучше и скорее, может быть, сообщались и моим ученикам.  А также, может быть, в этом случае кое-что значило и то обстоятельство, что я не насиловал внимания учеников, старался сделать для них, по возможности, "не горьким" корень ученья, старался быть с ними спокойным,  ровным и, не выказывая настойчивости, умел быть настойчивым и добиться того, что мне  было надо.

Слух о том,  что в м-кой школе  в полтора месяца ребята научились читать, писать и прикидывать на счетах, быстро разошелся по околотку и произвел поразительное впечатление. Таким образом,  одна цель была достигнута: нам удалось поднять во мнении крестьян значение школы, уже сильно дискредитированное в той местности.

Однажды, в начале декабря, ко мне явились несколько крестьян,  из них один -- человек уже очень пожилой -- стал убедительно просить меня научить их грамоте.

-- Уж если ты ребятишек так скоро научил,  так и с нами не дольше пробьешься! -- говорил он.  -- Ведь мы-то, чай, будем посмышленее.

-- Но когда же, -- говорю, -- стану я учить вас! Днем я вожусь с ребятами, к вечеру устаю... Трудно мне весь день говорить, сил не хватит... Грудь, -- говорю, -- болит!

Но не мог я отказать им,  и условились, что по вечерам в воскресенье и в четверг они станут приходить в школу.

Говорят иногда о равнодушии наших крестьян к школе. Если школа два и три года учит -- мучит ребят и в заключение ничему толком научить не в состоянии, то спрашивается: за что же на такую школу крестьяне станут смотреть с особенным умиленьем и станут интересоваться ею ? Подобными школами можно только отбить от ученья, но уж отнюдь не привлечь к нему.

О сельской школе, о желаемом ее устройстве, об ее современном состоянии, об отношении к ней учащихся и сельского населения вообще пишут много и охотно, ибо тема, действительно, весьма богатая, но, к сожалению, часто по этому вопросу пишут люди, витающие в теоретических эмпиреях,  лишь вскользь, a vol d'oiseau, знакомые с деревней и с деревенской школой. Вследствие такого положения дел из всего написанного о сельской школе и об отношении к ней деревни лишь самая незначительная часть имеет хоть сколько-нибудь ценное значение в качестве действительно толковых обобщений или сырого материала по школьному вопросу. Большая же часть этих писаний представляет лишь априорные рассуждения, собственные измышления авторов -- в том или другом направлении, с той или другой окраской.

Горе наше в том легкомыслии, с которым люди берутся "с легким сердцем" судить и рядить о предмете, знакомом им лишь понаслышке. О дорожной повинности, напр., пишет тот,  кто знаком с этой повинностью; об инженерном деле, об архитектуре и т. п. пишут люди, специально изучавшие эти отрасли человеческого ведения... О школе же (так же, как о медицине) каждый, поучившейся грамоте, по-видимому, считает себя вправе писать, что ему Бог на душу положит. Отсюда-то и происходит у нас немало недоразумений в тех случаях,  когда по тому или другому делу вызываются "сведущие" люди, при чем вдруг оказывается, что эти "сведущие" люди ни бельмеса в деле не разумеют,  но писали по этому "вопросу" для препровождения времени, просто потому, что им "нравилось" писать... Подобные ошибки и недоразумения особенно гибельно дают себя чувствовать в критические моменты, переживаемые обществом.  Пирожник начинает шить никуда не годные сапоги, сапожник печет хлеб, которого нельзя в рот взять, или -- что еще хуже -- принимается писать экономические статьи "о современном состоянии нашего отечества" и на каждой странице городит лишь вздор и чепуху.

Так, например, некоторые утверждают, что крестьяне питают сильное, непреодолимое влечение к церковно-славянской грамоте и будто бы настойчиво просят учить их ребятишек по "старой азбуке" (т.-е. не по звуковому методу) и обязательно по Псалтири. Откуда взялся такой взгляд,  -- я решать не берусь, ибо весьма трудно, да и мало интересно разбираться в массе показаний часто противоречащих друг другу докладчиков по этому вопросу.

Я вырос в деревне, по выходе из университета жил в деревне и затем в течение последних 25 лет не порывал связей с деревней, так что безошибочно можно положить, что половину моей жизни я провел в деревне, среди народа. Я знаком с крестьянством,  со школами и школьными учителями в местностях, весьма различных по своим этнографическим,  экономическим и др. условиям,  как,  напр., в губерниях: Петербургской и Воронежской, Новгородской и Тамбовской, Тверской и Уфимской, Вологодской и др., -- и, решительно, нигде ни разу я не слыхал,  чтобы крестьяне выражали свое пристрастие к церковно-славянской грамоте. Нигде я не слыхал ни от учителей, ни от самих крестьян о желании последних,  чтоб их детей учили "по-старому".

Можно ли считать случайностью то обстоятельство, что я в столь различных по положению местностях нигде не встретил подтверждения указанного взгляда? Напротив,  можно думать, что такое мнение о любви крестьян к церковно-славянскому языку сложилось именно на немногих, действительно, исключительных,  случайных данных.