Значит, отец не препятствовал, уступал моему желанно и, по-видимому, лишь стеснялся тем, что не мог дать мне больше денег. Я и не ожидал получить от отца много денег: я уже знал, что вследствие летней засухи сена у нас было мало, и вообще в нашей стороне год выдался неурожайный, так что наши сельские хозяева едва сводили концы с концами. Впрочем, семьдесят рублей казались для меня тогда весьма значительной суммой, с которой смело можно было вступать в жизнь. К тому же я рассчитывал с помощью товарищей-земляков найти переводы с немецкого или с французского языка или какие-нибудь другие подходящие занятия...
Помню, был тихий, ясный августовский вечер...
Отец сидел в своем кабинете перед письменным столом, я стоял у стола сбоку. В окно были видны ярко-догоравшая вечерняя заря, белые легкие облака, словно застывшие, неподвижно стоявшие над горизонтом, и опустелые поля, покрытая желтой колючей жнивой, казавшиеся мрачными под темневшим вечерним небом. Одинокая яркая звезда горела на западе...
Отец сидел, нахмурившись, и смотрел прямо перед собой на кипы сельскохозяйственных книг и журналов и приходо-расходных тетрадей в синих обложках; перед отцом был раскрыт какой-то французский роман.
Вечерние тени сгущались, и комната мало-помалу погружалась в полусумрак.
До мельчайших подробностей припоминается мне этот вечер и отцовский кабинет, где происходил наш разговор...
Вдоль стены -- большой книжный шкаф с наполовину стеклянными дверцами. С раннего детства для меня было величайшим наслаждением, когда отец раскрывал передо мной этот шкаф и позволял мне выбирать книги для чтения и рассматривать гравюры, хранившиеся на нижней полке. Отец не часто доставлял мне это удовольствие, не часто призывал меня к себе в кабинет, и "кабинет" мне представлялся заповедным местом, хранящим в себе массу чрезвычайно заманчивых, интересных. для меня вещей, а шкаф темного дерева с длинными рядами книг, выступавших из таинственного полусумрака, казался мне святилищем.
На стене перед письменным столом висел портрет министра Киселева, в ведомстве которого служил отец и имел знак отличия за 35 -- летнюю беспорочную службу.
Пониже этого портрета висел фотографический, раскрашенный красками, портрет отца в сером ополченском мундире с красным кушаком и с саблей на боку. На стене, противоположной той, где помещался книжный шкаф, висела большая карта России, а рядом с нею -- "вечный календарь".
На подоконнике лежали колосья ржи и пшеницы, зерна овса, ячменя, несколько волокон льна...
-- Ну, так вот, в таком случае получай! -- сказал отец, вынимая из шкатулки несколько потрепанных ассигнаций и кладя их передо мной на стол. -- Пока больше не могу... А там увидим! -- добавил он, вставая с кресла.
Я поблагодарил его и спрятал свой капитал в боковой карман. Несколько мгновений длилось молчание. В кабинете было так тихо, что треск кузнечиков за окном явственно слышался... Я был как-то смущен. Мне казалось, что я должен что-то сделать или сказать отцу что-то важное, значительное, приличное случаю... Отец пристально смотрел на меня, и мне почудилось, что глаза его как будто затуманились, и нижняя губа его слегка задрожала...
Вдруг он, не говоря ни слова, наклонился ко мне, обнял меня и крепко прижал мою голову к своей груди. Лед, дававший себя чувствовать в наших отношениях за последнее время, растаял, расплавился в крепких отцовских объятиях ... Вот то, что именно и надо было сделать... Да, именно то!.. Мне стало так отрадно, так радостно, что мы с отцом расстаемся друзьями, и я крепко расцеловался с ним. На душе у меня было легко, светло, как в ясный майский день...
Начались сборы в дорогу.
Отец днем бродил по хозяйству, заглядывал на гумно, ходил в поле, а остальное время по большей части сидел в кабинете за своими книгами, хмурился и был молчалив. Я был уверен, что он тревожился и грустил обо мне , но отец мой, как и многие из мужчин, не любил и не умел приласкать, быть нежным, вообще не мог высказывать волновавшие его чувства.
Мать хлопотала, собирала мое платье и белье, укладывала в чемодан и давала мне добрые советы, как я должен вести себя, когда буду в Петербурге.
-- Учись, голубчик, учись! -- говорила она. -- Профессора и старшие товарищи укажут тебе книги... В свободное время и читай! Если познакомишься с хорошими семейными домами, ходи туда, но не часто... С товарищами живи дружно, только от кутящих компаний сторонись. Ведь и товарищи у тебя будут всякие... Будь осторожен, мой милый! Ты еще так молод, людей ты не знаешь...
-- Ну, мама, мне ведь уж двадцатый год! -- возражал я.
-- Двадцатый год! -- насмешливо-жалостливым тоном со вздохом промолвила мать. -- Конечно, иной молодой человек в твои годы уже знаком с жизнью, привык к самостоятельности... Но ты ведь еще сущий ребенок... Ты семь лет жил в гимназии, в пансионе, как в семье, жил с нами... Ну, что ты знаешь? Что ты видал?.. А теперь вдруг очутишься в таком большом городе без родных, без знакомых, далеко от меня... Не буду я за тебя спокойна, не буду... пока ты не возвратишься к нам.
Так говорила мама, стоя на коленях на полу перед раскрытым чемоданом и старательно укладывая мои вещи.
-- Пиши чаще, голубчик, пиши обо всем, как ты там... хорошо ли устроишься! -- продолжала она, не отрываясь от своего занятия. -- Буду ждать твоих писем, стану жить от письма до письма... А главнее, голубчик, береги здоровье! Не дай Бог, -- заболеешь... Измучусь я за тебя. Кто за тобой -- за больным -- будет там ухаживать... Ведь у каждого свое дело, кто станет с чужим -возиться, -- может -- быть, некому будет подать тебе воды напиться...
И мама тихо плакала, и слезы ее кропили мое платье и белье, укладываемое в чемодан. Я, как мог, успокаивал и утешал ее. Я опустился с нею рядом на колени, обнял ее худенькие плечи, вздрагивавшие от сдержанных рыданий, целовал ее щеки, мокрые от слез, -- и горячие слезинки ее падали мне на лицо.
-- Не плачь, мама! Ну, не плачь, дорогая! Право, я буду беречься, я буду здоров, стану часто писать, летом приеду домой на каникулы! -- шептал я, прижимаясь щекой к ее щеке.
И сам я чуть не плакал: борьба шла во мне, на душе было смутно... И университет меня манил, и далекий Петербург меня пугал, страшил, и маму мне было жаль, и жаль родного дома...
Свободное копирование
