В начале 1808 года высочайше повелено мне отправиться в Рязань и произвести следствие о злоупотреблениях по тамошнему питейному откупу. Содержателями оного были четверо старинных дворян: Татищев, князь Мещерский, Бахметев и Бестужев-Рюмин.
По прибытии моем в Рязань, где тогда Губернатором был Действительный Статский Советник Александр Ильич Муханов, я тотчас приступил к делу: потребовал от главной питейной конторы хозяйственную книгу, известную в немецких конторах под именем гросс-бух. Отвечали мне, что она увезена одним из двух главных конторщиков, находящимся в отлучке для осмотра по уездам питейных домов; что как скоро он возвратится, то представят его ко мне и с книгою.
В тоже время посланы были от меня тайным образом надежные чиновники, свидетельствовать в расплох все уездные конторы. Между тем, приглася откупщика Татищева, отправился я с ним и секретарем моим в главную питейную контору; приказываю конторщику представить к осмотру все их дела: ведомости и журналы. Уторопленный конторщик уверяет меня, что в конторе ничего не хранится, кроме денежной суммы и брошенных старых бумаг, ведомости же находятся у самих откупщиков. Я заставил вынуть из шкафа брошенные, по словам его, бумаги, и стал с секретарем моим перебирать их по одиночке.
В числе сих брошенных бумаг найдено заемное письмо в пять тысяч рублей, данное от Обер-Секретаря Первого департамента; переписки и расписки мелких чиновников, и будто примерное положение ежегодного оклада разным губернским чиновникам, исключая Губернатора, Председателя Уголовной Палаты, находившегося в параличе, и всей Гражданской Палаты. Все чиновники были наименованы, и даже находилась отметка, кому и сколько дано вперед; но бумага никем не подписана. По следствию открылось что она писана конторским писарем, но будто без ведома откупщиков, и в виде проекта на такой только случай, когда бы конторе понадобилось прибегнуть к займу денег. Имена же выставлены для одного примера и выбраны из Адресс-Календаря.
Один из отправленных мною в уездные города представил мне, найденное и в Михайловской конторе, подобное же положение годовых окладов Городничему, штатному офицеру, Судьям и Секретарям судов Уездного и Нижнего земского. Сверх того открыто во всей губернии множество непозволенных выставок, пристанищ всякого рода разврата. Вызваны были помещики и помещицы, у коих они в деревнях находились. Все повинились и рукоприкладством утвердили сознание свое в допросах.
Наконец явился и показанный в отсутствии конторщик, но без книги. Вопреки донесению откупщиков он отозвался, что эта книга, по их же приказу, будто для сокращения лишнего письмоводства, уже давно уничтожена.
В самом же деле она, как дошли до меня слухи, отправлена была с ним в Москву, дабы там переписать ее с исключением всех статей, могущих обнаружить злоупотребления конторы. Но как я торопил откупщиков о скорейшем представлении книги, то они уже и решились сжечь ее, a по другим слухам оставить ее в Москве у надежного человека.
Но и без этой книги нашлось довольно улик в злоупотреблении главной конторы. Следствие продолжалось около четырех месяцев. Наконец 16 апреля я послал к императору донесение об окончании следствия, а к министру юстиции экстракт из дела, и возвратился в Москву.
Здесь встретила и поразила меня горестная весть о кончине почтенного и милого Козлятева. Это был больше, чем друг, истинно мой добрый гений! Он имел обыкновение с последним снегом уезжать в переяславскую свою деревню, чтобы там встретить весну. Неутомимый в ходьбе и слишком надежный на крепость своего сложения, он простудился, и злая горячка прекратила жизнь его. Ни друг, ни сестра не смежили глаз его: он испустил дух посреди только своих челядинцев.
Я уже ознакомил с ним моих читателей в первой части записок.
Прибавим к тому еще несколько слов. Добрый Карамзин говорил об нем: "Это такой человек, что я за версту сниму перед ним шляпу". Поэт Жуковский, не менее добросердечный, также искренно любил и уважал его. Вспоминая в письме своем ко мне о московском моем домике, сгоревшем в 1812 году, достопамятном для всей Европы, он достойно себя и милого Козлятева оплакал его кончину (III). Гораздо же спустя после того другой поэт, князь Вяземский, в сочиненной им нотисе обо мне для стихотворений моих, последнего издания, также предал потомству прекрасную черту души его: поступок его с крестьянами, которым он возвратил собранный с них оброк, сказав, что ему на годовое содержание себя достаточно и старого дохода. К полному торжеству добродетели, остается мне заключить отзывом, какой я имел счастие услышать об Козлятеве от самого Императора.
Свободное копирование
