Думаю о себе и о маме. Какова же я? Борясь с маминой фразой – «помещайся в своей шкурке!» - не ускорила ли я её уход в вечность?
«Помещайся в своей шкурке!» - «корзиночка смыслов» маминой фразы навсегда со мной, в моей памяти. В ней - гостевое блюдо конфет с надписью «Не жадничай! Конфеты для всех!..» А вот, выброшенное мамой в мусорное ведро, мороженое, которое мне купила по моей просьбе мама одноклассницы... На нём надпись – «Не завидуй! Будь гордой! Ничего, ни у кого не проси!». А вот наш белоснежный карликовый шпиц, Мики. Я сначала случайно, а потом намеренно, закапала его шкурку синими чернилами. Было очень красиво, но, испугавшись наказания, выстригла пятна, и сказала, что Мики сам себя грыз. «Не мучай животных! Не лги! Не хитри!» - красуется на ремне, больно «гулявшем» по моей попе. А вот, политые моими слезами, ждущие повторной штопки, дырявые чулки. Дыры стали ещё больше после маминых ножниц, которыми она ликвидировала мою первую плохую штопку... Дыры затягивает гневная фраза – «Не халтурь! Всё, что умеешь делать, делай лучше всех!». А вот банка варенья, которое я, втихоря, слопала за один день. На нём больно жгущаяся надпись – «Не воруй!» Есть в корзиночке и моё первое шёлковое белое платье, сшитое для выпускного школьного вечера... И на нём надпись – « Будь благодарной и радуйся тому, что имеешь!».
Ах, как я ненавидела, как обижалась на все её подобные окрики! А как ужасна я была в период своей ненависти ко всем и всему! Где-то с тринадцати лет в меня словно бес вселился. Бросила музыкальную школу, 5-й класс. Ух, как я ненавидела это сольфеджио, эти их диктанты, когда на слух надо было правильно записать ноты незнакомой мелодии! А проклятые гаммы, быстрые пассажи этюдов и сонат, которые приходилось долбить часами?!
- Надо, - говорила педагог, - чтобы нотки звучали, как «рассыпающиеся бусинки на стекле», «журчали ручейком», а от «порыва ветра» крещендо должно перейти в фортиссимо - в «ураган»!
- Сама долби эту музыку! – кричала я маме. – Не буду заниматься!
Как я ненавидела школу с её математикой, физикой, латышским языком, с этой гнусной химичкой!.. Я ненавидела брата, за вечно разбросанные игрушки, которые надо было после окрика мамы: «Тебе что, лень задницу повернуть?!», убирать на место. За то, что я вечно должна была на все праздники, на все прогулки с девчонками брать его с собой. А он, зараза, потом докладывал маме обо всём, ябедничал: то я ему этого не дала, то другого, то шлёпала его...
Я ненавидела наш дом, вечные скандалы. И в них уже винила не папу, а маму. Зачем она его дёргает? Зачем врёт, что денег не осталось? С каким наслаждением я вмешивалась и уличала её во лжи! Как я ненавидела, когда она, разговаривая с учителями, с чиновниками или знакомыми, начинала вилять попой и врать, чтобы чего-нибудь добиться. Когда я говорила, что дело было не так, она давала мне подзатыльник и, обзывая бестактной дурой, выгоняла за дверь. И в том, что я уродина, толстая, прыщавая с налезающими, перекошенными зубами, которые никакие пластинки не выровняли, виновата она. Из-за моего уродства у меня нет настоящих подруг, и никому из мальчишек я не нравлюсь...
Когда мне было 14 лет, из-за чего-то мы с мамой поссорились, и я со всей ненавистью бросила ей в лицо страшное слово – «Сволочь!». А мама вместо того, чтобы как всегда, дать мне за грубость шлепок по губам, отшатнулась, как от удара, и, прикрыв лицо руками, вышла из комнаты.
В 15 лет я кончила семь классов и решила… Всё! Еду на комсомольскую стройку!.. Пошла в райком комсомола за путёвкой. А они, гады, ехидно так спрашивают:
- Девочка, а ты у мамы с папой разрешение спросила? Нет? Тогда мы не можем тебе дать путёвку на стройку.
Ладно!.. Не надо!.. Я без вашей путёвки там буду! Однажды, сложив в сумку еду и чистое бельё, украв все деньги, которые были дома, я около десяти вечера пришла на вокзал... Но все кассы были уже закрыты. Ничего, думаю, пересижу на вокзале ночь, а утром куплю билеты в Казахстан. Поднятие целины только начали обсуждать, ещё никого туда не посылали, значит, рабочие места есть, меня возьмут. Я буду работать, а деньги, что взяла, вышлю с первой получки... Перевалило заполночь. Я стала засыпать... Чувствую, кто-то трясёт меня за плечо. Открываю глаза. Стоит милиционер и говорит:
- Девушка, на вокзале спать не положено. Идите спать домой, и чтоб больше я вас здесь не видел!
Ну, и не надо! Ну, и пусть! По городу до утра погуляю! Иду на выход. А чтобы выйти в город, надо пройти в тоннеле метров 200. При входе небольшая лампа горит, а на выходе вдали только уличный фонарь мерцает. Внутри черно, как в пещере. Но я не из трусливых... Ничего страшного, иду... Где-то на середине пути чувствую, дальше идти нельзя – живая стена. Потом ослепительный свет в глаза, и я слышу голоса молодых парней:
- Ну, что? Берём? – пауза, - Фу, какая уродина!.. Ну её! Другую найдём!
Свет гаснет. Стена расступается...
Я мчалась домой так быстро, что наш физрук был бы счастлив! Внутри от ужаса всё дрожит, но я мчусь. Вот уже дом, двор, бегом по лестнице, квартира, комната... Запираю дверь на ключ... Мама строго смотрит на меня.
- Что случилось? Ты белее снега. Где ты была?
- Н-н-на вокз-з-зале, - отвечаю, стуча зубами.
- Ты взяла деньги, чтобы от нас уехать?
- Нет... Да... – достаю деньги и дрожащими руками отдаю их маме.
Ты, мамочка, подходишь ко мне, обнимаешь и приговариваешь:
- Ох, шлемазл! Кто же на вокзал идёт за билетом, на ночь глядя? Только моя дурёха... Ложись спать, - и, вздохнув, целуешь меня.
Я разревелась, всё рассказала и про путёвку, и про милицию, и про то, что я уродина и никому не нужна... А ты гладишь меня и смеёшься.
- Дурочка! Ты нам нужна. И с мальчиками у тебя будет всё в порядке. На каждый горшок покрышка находится...
Я лежу в постели, ещё всхлипываю, но уже улыбаясь. «Я – горшок! Смешно! Горшок, так горшок...» - и, смиряясь со своей судьбой, засыпаю... А ты всё сидишь рядом…
Прости меня, мамочка! Ведь я не помню, чтобы хоть разочек в тот период просила у тебя прощения... Твоя святая душа всё мне простила без моего раскаяния.
Свободное копирование
