Воспитание в XVIII веке - 3

 Что касается прибалтийских провинций, то даже остзейские патриоты проговаривались, что учебное дело и вообще образование стояло у них довольно низко в XVIII веке[1]. На это приводилось много веских оправдательных причин, но сущность дела для нас осталась та же. В Лифляндии городские и элементарные школы самими туземцами назывались детским адом. Учителей для этих школ выбирали непременно из местных обывателей и выше всего ценили у них красоту почерка и уменье быстро считать; в городе их титуловали шульмейстерами, и как мейстеры они имели право нанимать себе подмастерьев и помощников, а сами занимались конторскими книгами и счетами, которыми их заваливали местные купцы. По рассказам школьника того времени, его школьный учитель всегда величественно восседал на высокой кафедре и оттуда окидывал толпу учеников мрачным взглядом "озлобленного кота". Перед ним на большом столе были разложены книги, которые он переписывал, а рядом с ними лежали плеть и большой запас розог. Между лавок ходили его помощники и спрашивали за него уроки из катехизиса и арифметические задачи; они имели право расправляться с учениками только кулаками, тасканьем за волосы и за уши; настоящие порки выполнялись шульмейстером самолично. Преподавание заключалось в заучиваньи ответов и было лишено всякой осмысленности; просиживая в такой школе по несколько лет, дети едва-едва выучивались грамоте и счету. В дворянской среде детей, кажется, не тиранили битьем, но суровая подавляющая строгость держала их в тисках. Отец был для них только повелителем, домовладыкой; никаких резвостей, веселых выходок в доме не допускалось. Образование было большею частью домашнее, с помощью соседнего пастора; а затем дети сами развивались и выходили в люди, как умели. Немногие имели средства посылать детей в германские университеты. Граф Сивере, например, учился у домашнего учителя, о котором совсем нечего сказать, кроме разве того, что будущий замечательный администратор обязан ему своим прекрасным почерком; в детстве он не учился ни древним, ни новым языкам; на 15-м году был отправлен из деревни в Петербург к одному родственнику, который состоял при дворе Елизаветы, и затем выучился самою жизнью и службой.

 Еще строже в семье и школе содержались дети польского шляхетства; школьное образование шло по старым французско-католическим образцам. "Дома нас секли часто и много", рассказывает мемуарист Охотский [Охотский Я. Д., польский дворянин, автор "Рассказов о польской старине. Записки XVIII в. Яна Дуклана Охотского с рукописей, после него оставшихся, переписанные и изд. И. Крашевским". [Пер. с польск. и послесл. Н. С. П.]. СПб., П. П. Мегкульев. 1874. - Примеч. ред.], современник последних лет Речи Посполитой. При его матери состояла немолодая девица-шляхтянка для занятий по хозяйству и вместе с тем заведовала всеми экзекуциями. "Весь дом, начиная с детей, отлично знал известный тон, с которым отсылали к ней хозяева. Обыкновенно давали 15 ударов плетью и отсчитывали их методически. До 15-ти лет Охотский подвергался этому домашнему наказанию и за шалости и просто по раздражению родителей. В школах тоже доставалось! И патеров, и префектов родители усердно упрашивали не прощать нам ничего. Директор-репетитор обязан был не прощать под страхом лишиться праздничного подарка. Бывали и такие счастливцы, которых драли по два и по три раза в день. Вслед за идущим в класс патером несли нагайку и клали ее вместе с книгами на кафедру. Мы не должны были терять из виду этого монстра. Количество и качество плетей, надо, впрочем, отдать справедливость, были всегда сообразны с летами и силами ученика. В классе infimy (младших) плеть была тонкая, и более 10 ударов не давали. С каждым переводом в высший класс воспитанник ознакамливался с более толстою плетью и получал увеличенное число ударов. В классе философии ученик и плеть вырастали в нормальную величину; и в этом классе уже не давали менее 50 плетей". Тяжело жилось юношам и дома после окончания курса. Когда к отцу приезжали гости, взрослые сыновья стояли в струнку в гостиной в полном параде при саблях, не смея ни на минуту присесть, ни даже прислониться в стене; выходить без спроса тоже не смели. Им строго приказывали слушать внимательно разговор гостей, так как когда последние уезжали, отец требовал у сыновей по-латыни отчета в том, что они слышали.