В свою очередь, Малороссия скопировала латинские школы Польши, по необходимости присоединяя в этой системе кое-что своего русского, и в XVII веке настолько развила привычку в школе в своем населении, что оказалась далеко впереди Великороссии. В XVIII веке ее высшему классу приходилось уже приспособляться к великороссийским требованиям, созданным реформой, и от этого получалась странная смесь старых и новых, классических и реальных начал. Вот что рассказывает о своей юности малоросс Винский в своих записках, сообщающих вообще много любопытных данных для характеристики воспитания человека XVIII столетия. Учиться грамоте он ходил к дьячку; учитель изредка наказывал учеников по всем учебным дням; но суббота была днем исключительным; дьяк встречал ребятишек грозными словами: "Треба секты вас!" И начиналась общая экзекуция, причем усердно приговаривали: "Учись, не ленись, помни субботку". После дьячка Винский учился некоторое время дома у инспектора, то есть домашнего учителя, по-немецки -- гофмейстера; подготовленный немного, мальчик был отвезен в Чернигов и поступил в тамошнюю коллегию. Жить ему пришлось на одной квартире с товарищами-земляками под надзором их инспектора; в эту пору он много бедствовал по своему малолетству и беззащитности, часто переходил от одного инспектора к другому, но учился хорошо. Лет 12 он поступил в Киевскую академию; там в это время (около 1765 года) учили: грамматике, пиитике, риторике, философии, богословии, языкам -- латинскому, греческому, еврейскому, польскому; но немецкому и французскому учили мало. Винский просидел 3 года в риторике, "набил голову тропами и фигурами и выехал из Киева настоящим дурнем"; если бы какой-то канонерский штык-юнкер не показал ему арифметики, то он бы считал по пальцам. В 1768 году он поступил в городе Стародубе в пансион Карповича для обучения французскому языку и там в 16 лет кончил курс наук. Французский язык и литературу Винский полюбил на всю жизнь и ценил его так же высоко, как Болотов -- немецкий язык. Он находил, что французское влияние было в высшей степени благотворно для России и что его не умели достаточно ценить. Он зачитывался французскими сочинениями, особенно по общественно-политическим вопросам, и с восторгом останавливается в своих записках на положении одного писателя (Mercier [Мерсье Луи-Себастьян (1740-1814), писатель, автор утопического романа "Год две тысячи четыреста сороковой. Сон, которого, возможно, и не было". - Примеч. ред]), что самые необходимые науки для ума человеческого -- мораль и политика.
Вот несколько кратких черт воспитания на западе и у наших ближайших соседей. Всюду, даже в передовой Франции, встречались и безалаберность, и жестокость; всюду была масса учителей случайных, нимало не подготовленных к школьному делу и самым неприхотливым задачам воспитания; да и люди подготовленные, как патеры различных орденов, сообщали непригодный в жизни запас знаний, какой не всегда мог удовлетворить и в отсталой России. А между тем разница между русским обществом XVIII века и обществами западными была громадна, и нигде недостатки школы и пороки учителей не были так чувствительны, как у нас. На западе школ и учителей было уже довольно много; грамотность и элементарное общее образование сделались достоянием всех достаточных классов; и сама жизнь, сложившиеся общественные отношения и правовые порядки, в которые вступал грамотный человек и с которыми должен был считаться, довоспитывали его и поправляли недостатки школы.
С другой стороны, деятельность многочисленных университетов, высшие школы, широкая литература, постоянно развивавшаяся на твердой почве, унаследованной от римских времен, продолжали дело воспитания, поддерживали в массе интерес к знанию и умственную жизнь вышедшего из школы человека. У нас в первой половине прошлого века общественная жизнь еще не существовала; своя литература едва-едва зарождалась; масса пробавлялась кое-какими переводами и пересказами западных повестей в рукописях. Русская школа только заводилась; учителей не хватало и на скромное число жаждавших просвещенья. Высших школ не было, кроме Академии наук, деятельность которой дала тогда три-четыре русских имени. Ничто не развивало, не довоспитывало русского человека, с трудом и мучениями постигшего элементарную науку, не поддерживало в нем заронившихся умственных потребностей. Обстановка жизни, домашняя и служебная, неразвитость общественного смысла была такова, что мало-мальски научившийся человек только позабывал то, что постигал в юности. В уездной глуши, в деревне, где сохранялся старый обиход XVII века, потухала всякая умственная жизнь, юные силы грубели и опускались до окружавшего уровня. Нужны были недюжинная стойкость характера, немалое мужество и известные дарования, чтобы в тогдашних условиях суметь продолжать свое образование. Весь гражданский строй XVIII века представлял слишком тяжелые искусы отдельным просвещенным и нравственно развитым личностям, оттого-то они часто ломались и развращались. А другие, сохранявшие до конца жизни жажду знаний и умственной деятельности, таились с нею, отодвигали ее далеко от повседневной жизни и общественных столкновений и часто обращались в беспочвенных, комичных, часто бессмысленно жестоких с ближними философов, легистов, эстетиков, в те курьезные и жалкие типы, которые давно известны в исторической литературе под именем "чудаков XVIII века".
Недаром один из симпатичнейших мемуаристов, Винский [Винский Г. С. (1752-1819), писатель, мемуарист. - Примеч. ред.], додумался под влиянием французского просвещения, что существеннейшие и необходимейшие знания для благоденствия человека именно те, которых не давала ему русская школа: "святая нравственность и состав людских обществ, или яснее: чем каждый человек обязан обществу, и, наоборот, общество человеку".
Свободное копирование
