В начале июля, то есть в разгар летних каникул, «Без конца» пустили в одном из кинотеатров. Два месяца этот фильм шел только там – правда, при полном зале. В последний день августа фильм сняли с экрана и больше не показывали.
Но зрители меня поддержали. Во-первых, тем, что пошли на фильм. Во-вторых, я никогда не получал столько хороших писем и звонков от незнакомых людей. Практически все увидели в фильме правду о военном положении, хотя там не было ни танков, ни демонстраций, ни стрельбы – вообще ничего подобного. Картина рассказывала скорее о состоянии наших умов и о наших надеждах, а не о том, что стояли морозы и кто-то в нас стрелял.
Что до власти – она и не могла хорошо отнестись к фильму, направленному против военного положения. Он продемонстрировал всеобщее поражение. В «Трибуне люду» написали, что это чистой воды антисоциалистическая диверсия – просто-таки инструкция для деятелей подполья. В те времена это было тяжкое обвинение. Инструкция же якобы заключалась в том, что мы предлагали переждать. Это реплика одного из адвокатов: «Нужно переждать. Потом посмотрим. Но сейчас необходимо отступить».
Оппозиция, в свою очередь, писала обратное: фильм якобы снят по заказу властей. Почему? Да потому, что в нем говорилось о поражении, пусть и обеих сторон, а оппозиция не желала видеть себя в роли побежденной. Она считала, что победила или, во всяком случае, несомненно победит. И – как показал 1989 год – оказалась права. Но какой она пришла к этой победе? Вот вопрос, который я часто задаю. Достаточно ли у нас энергии, силы, надежды, идей, - чтобы, победив, повести страну в нужном направлении?
Победили, несомненно, лучшие и умнейшие из нас. Но можно ли сейчас с надеждой смотреть в будущее Польши? Не уверен – хотя победу одержали наши люди и даже наши друзья. Мы не сомневаемся в их доброй воле. Просто оказывается, что этого недостаточно.
Сегодня я обеспокоен судьбой страны не меньше, чем когда-то. А может, и больше, потому что переживаю очередное разочарование. Разочарование из-за того, что никак не получается организовать всё так, как нам бы хотелось, - честно, нормально, с умом. Хотя бы без очевидных глупостей.
Я вижу, как люди доброй воли в очередной раз пытаются что-то сделать. Так происходило испокон веков. Было много попыток поставить страну на ноги, придать ей определенный масштаб, вес, размах. И ни у кого это не получалось. Каждый раз мы стремимся к порядку и разумной жизни, каждый раз надеемся. За свои пятьдесят лет я пережил такое не однажды. К сожалению, надежда тает. Не важно, пробуждали ее коммунисты в 1956-м и 1970-м, рабочие в 1981-м или наша новая власть в 1990-м и 1991-м. Каждый раз быстро обнаруживаешь, что это очередная иллюзия, очередная ложь, очередная мечта. Как будто доливаешь и доливаешь воду в стакан, а потом она переливается через край – и все.
Не знаю, что такое «свободная Польша». Географически наша страна расположена крайне неудачно. Но ведь это не значит, что жизнь в ней нельзя организовать с умом. А ею по-прежнему управляют так же бестолково и глупо, как и раньше. Только теперь это делаем мы сами – вот что самое горькое. (Разговор шел в 1992 году – прим. Дануты Сток).
Очень многие связи – дружеские, человеческие, профессиональные – распались. Честно говоря, я на пальцах одной руки могу пересчитать приятелей, с которыми последние четыре-пять лет встречаюсь в Варшаве. Не то чтобы у меня не хватало времени – просто у нас исчезла потребность видеться.
Я дружу с Эдеком Жебровским, – мы вместе работаем и очень друг друга любим. С Занусси, хотя с ним встречаемся реже – так уж получается. Мы близко общаемся с Агнешкой Холланд – и в Париже, и в Польше. Поддерживаю отношения с Марселем Лозинским, с моими операторами и ближайшими коллегами (композитором, соавтором сценария). Переписываюсь с Ханной Кралль. Но таких людей очень немного. После военного положения всё стало разваливаться.
Я испытываю горькие чувства по отношению к той жизни, которая меня окружала и окружает, в которой все бесполезно, в которой нет размаха, нет правды – одна лишь видимость. Я, очевидно, обречен на эту польскую действительность. Я ощущаю горечь по отношению к стране, в которой родился и из которой никогда не уеду. И по отношению к себе самому – части этого народа – тоже. Впрочем, возможно ли предъявлять претензии к народу? Ведь он складывается из отдельных людей – из тридцати восьми миллионов конкретных поляков. И по воле этих конкретных людей страна в определенный момент поворачивает в ту или иную сторону.
Мы, поляки, не раз пытались забыть о своем исторически сложившемся положении – между русскими и немцами. О положении государства, через которое проходят все новые пути. Я размышляю о Польше и поляках, о нашей гордости, не позволяющей жить в неволе, не дающей поработить нас, и одновременно вижу Варшаву – этот уродливый, по-идиотски спланированный и застроенный город. Приятно ли быть частью такой нации?
Словом, у меня к своей стране есть претензии. Может, предъявлять их стоит истории, а может, географии, которая так жестоко с нами обошлась. Но ничего не поделаешь. Мы постоянно получаем под зад и боремся, пытаясь вырваться на свободу. А может, это вообще невозможно – и такова наша судьба? В любом случае думать на эту тему рано или поздно становится слишком мучительно.
Недавно я прочитал работу английского писателя Нормана Дэвиса. (N. Davis. Boźe igrzysko. Historia Polski, t. 1, Kraków, Znak, 1990). Он пишет о позиции краковской группы членов консервативной партии (в Галиции после разгрома восстания 1863 года) – представителей наиболее мудрой польской исторической школы. «С их точки зрения, - пишет Дэвис, - liberum veto […] (лат., в польском Сейме – право свободного протеста, в силу которого один возражающий член Сейма мог сделать постановление недействительным) – характерная польская черта, все это одна и та же несчастная традиция» (N. Davis, цит. изд, с. 38). Если в польском Сейме хоть один депутат или сенатор объявлял liberum veto, закон не принимался. Даже если все были за и только один человек против, проект не проходил. Таков был многолетний порядок. «Они[краковские историки] считали, - пишет далее Дэвис, - что крах бывшей Речи Посполитой был следствием естественного ходя событий и какие бы то ни было попытки ее воссоздания лишены смысла» (там же).
Так пишет английский историк – очевидно, вполне объективный. Он также обращает внимание, что невозможность управления страной связана с некоторыми чертами польского характера, обусловленными неудачным геополитическим положением Польши. В повседневной мирной жизни полякам никогда не удается добиться национального согласия. Зато в момент опасности эти черты оправдывают себя – сплоченные поражением, несчастьем, страданием поляки немедленно объединяются.
С политикой вообще связан своего рода парадокс. Конечно, политике необходимы умные, интеллигентные люди. А адвокатуре? Искусству? Без таких людей невозможно развитие и медицины, литературы, кино. Кто будет лечить людей, если всех умных врачей посадить в Министерство здравоохранения? Так же и со всем остальным. Например, Вайда, который в течение нескольких лет занимался политикой, совершил, по моему глубокому убеждению, трагическую ошибку. Он отдал себя делу, которое не стоило его таланта, - политике. В результате – ни одного фильма. Возможно, но еще вернется в кино – и я искренне желаю ему удачи, - но боюсь, что за этот период в нем накопилось слишком много горечи.
Возвращаясь к моему фильму... Я считал, что показал правду. Оппозиция считала, что я принес ей вред, не показав победу. Церковь осудила героиню, покончившую с собой, - такой жизненный выбор для церкви неприемлем. Самоубийство – грех, и к тому же женщина оставила маленького ребенка. Но из финальной сцены ясно, что только после смерти она почувствовала себя счастливой, сумев обрести место, где ей стало лучше и спокойнее.
Свободное копирование
