Художественные фильмы - 8

В сентябре или октябре 1982 года я наконец предложил несколько документальных тем. После «Вокзала» я вроде бы и не собирался больше снимать документальные фильмы, но о художественных тогда нечего было и мечтать.

Я решил сделать фильм о тех, кому было поручено замазывать надписи на стенах. Надписи эти были самого разного содержания: против военного положения, против Ярузельского, против коммунистов и т.д. и т.п. Главным образом – «WRON won za Don» (WRON – Военный совет национального спасения). Для борьбы с лозунгами были созданы то ли армейские, то ли милицейские бригады. Я хотел снять фильм под названием «Художник» - о молодом парне, который служит в армии и закрашивает эти надписи. Их замазывали, стирали, меняли на другие. Иногда, например, меняли буквы в словах, чтобы получился другой смысл. Порой выходило довольно занятно. Еще мне казалось интересным сделать фильм, действие которого происходило бы в суде. В то время выносились суровые приговоры – два-три года тюрьмы за надпись на стене, за подпольную газету, за участие в забастовке. Наказание полагалось за любую ерунду – появление на улице после комендантского часа, любого рода сопротивление. В этом фильме были бы лица только двух людей – «обвиняемого» (который на самом деле ничего плохого не совершил) – и того, кто выносит приговор.

В среде юристов я никого не знал. Телевидение все ненавидели. Проблемы в связи с этим возникали у меня уже в 1971 году, во время съемок «Рабочих», а теперь стало еще труднее. Нужно было завоевать доверие людей, связанных с аппаратом юстиции, с судом.

Но сначала я хотел заручиться поддержкой властей, на это ушло чуть ли не целых два месяца. Тем временем я попытался познакомиться с людьми, пользовавшимися в этой среде авторитетом, - прежде всего с адвокатами. Ханя Кралль порекомендовала мне двух молодых адвокатов, которые постоянно выступали в качестве защитников на процессах, связанных с военным положением. Впрочем, они этим занимались и раньше – защищали членов КОР (Комитет защиты рабочих – общественная организация, созданная в 1976 году представителями творческой интеллигенции в защиту рабочих, выступавших против социальной политики правительства и подвергшихся репрессиям), КПН (Конфедерация независимой Польши – политическая партия националистической ориентации, созданная Л. Мочульским в 1978 году) и других организаций.

Ханя сказала: «Попробуй встретиться с одним из них» - и договорилась с Кшиштофом Песевичем. Я рассказал о фильме, который хочу снять. Особым доверием он ко мне не проникся, но благодаря Ханиной рекомендации, а отчасти и моей собственной репутации, мне удалось преодолеть его первоначальную неприязнь. Адвокаты тогда не стремились к тому, чтобы на судебных заседаниях велись съемки. Я объяснил, что хочу встать на сторону обвиняемых и показать тех, кто выносит приговор, - чтобы оставить хоть какое-то свидетельство этого абсурда.

 К сожалению, разрешение я получил не скоро. Работать мы начали, кажется, только в ноябре. Нам позволили снимать в городских и военных судах. Кшиштоф Песевич уже примерно знал, чего я хочу, и от имени нескольких своих клиентов согласился на съемку. Но во время съемок я заметил странную закономерность – судьи давали сроки только условные, что было не так уж и страшно.

Это происходило по двум причинам. Во-первых, суды были уже не так суровы. Военное положение продолжалось к тому моменту почти год. Во-вторых, – и это было для меня особенно интересно, - срабатывала обыкновенная человеческая реакция – страх перед камерой. Я довольно быстро понял: судьи не хотят, чтобы их снимали в момент вынесения несправедливого приговора. Через пять, десять, двадцать лет такая пленка обязательно всплывет. И на пленке будут их лица. Одно дело – документы, подписанные ими приговоры, и совсем другое – физическое присутствие на экране.

Ситуация сложилась довольно странная: если в начала и адвокаты, и обвиняемые протестовали против нашего присутствия на процессах, то теперь нас просто вырывали друг у друга их рук. Одной камеры уже не хватало. Оказалось, что, когда в зале стоит камера, судьи выносят более мягкие приговоры. Вторую камеру я уже просто не заряжал. Не было смысла. Ее функция состояла в том, чтобы судьи, движимые вполне человеческими опасениями, не выносили слишком суровых приговоров.

Я провел в судах месяц или полтора, побывала то ли на пятидесяти, то ли даже на восьмидесяти процессах. В итоге мы не сняли ни метра: я включал камеру при словах «От имени Польской Народной Республики приговариваю гражданина...», но каждый раз оказывалось, что гражданина ни к чему не приговаривали, и я останавливал камеру. Я не снял ни одного законченного эпизода. В сумме получилось около семи минут: камера начинает работать и тут же останавливается, что было заметно на экране.

Так мы познакомились с Песевичем. Именно он первым заметил эту закономерность. А потом произошла очень неприятная история – до сих пор не понимаю, как мне удалось из нее выпутаться.

Дело было вот в чем. Поскольку электрики, ассистенты и другие технические работники потратили свое время, я написал письмо на студию: съемки шли месяц, участвовали такие-то (я перечислил фамилии, включая директора производства), прошу студию выплатить этим людям причитающиеся им деньги. Фильм, правда, не был снят, поскольку получить необходимый материал не удалось, но люди работали, и я прошу им заплатить. Разумеется, сам я от зарплаты отказался. Но мне хотелось, чтобы коллегам, работавшим со мной, выплатили гонорар. Необходимо было указать, какой именно материал не удалось получить. Я изложил концепцию сценария, написал, что хотел снять лица судей и подсудимых в момент вынесения приговора. Оказалось, однако, что ни на одном из тех процессов, на которых я присутствовал, обвинительный приговор вынесен не был, - так и пришлось написать.

Письмо я передал в реакцию студии документальных фильмов, где все фильмы утверждались и отправлялись в производство. На следующий день или дня через два меня вызвал шеф телевидения. Он хотел, чтобы я заявил по телевидению, что польские суды во время военного положения не выносят суровых приговоров. Конечно, я отказался: письмо было написано только ради того, чтобы люди получили заработанные ими деньги. Вскоре оно оказалось уже у Кищака – министра внутренних дел. Тот прочитал его нескольким польским интеллигентам, пришедших к нему с каким-то ходатайством: «Да что вы мне рассказываете? Вот, пожалуйста, - даже ваш человек, Кесьлёвский, пишет, что суды не выносят суровых приговоров». Зачитал он им, конечно, только часть письма.

Общественное мнение в ситуации, когда не выходили газеты и не работали телефоны, имело в Варшаве огромную силу. Так что вскоре я обнаружил вокруг себя подозрительную пустоту: в глазах своего окружения я стал человеком, продавшимся власти.

Конечно, я сразу отправился к тем, кому Кищак прочитал моё письмо. Среди них были Клементис Шанявский и Анджей Вайда – тогда наиболее значительные фигуры среди польской интеллигенции. Я показал им все письмо целиком, и они поняли, что их обманули. Мне удалось объяснить, как всё произошло. Удалось восстановить свою репутацию. Но такие эпизоды грозили обернуться настоящим проклятием близких людей.

Потом меня вызывал секретарь ЦК по делам культуры. Он сообщил, что охотно предоставит мне пост руководителя кинообъединения. А может быть, я хочу чего-то еще? Они рассчитывали: получив что-нибудь, я взамен публично заявлю, что военное положение – это замечательно, никто никого не приговаривает, все друг друга ужасно любят и исключительно любезны.

Властям крайне важно было создать, особенно в глазах Запада, мнение, будто военное положение – режим очень мягкий, ничьих личных прав не нарушающий. Хотя при этом режиме поплатились жизнью несколько десятков человек – и ведь это еще ничто по сравнению с тем, что могло случиться. Пострадали многие – тюрьмы, интернирование, разлука с близкими... Ужасное было время. В какой-то момент я думал, что меня тоже посадят. К счастью, обошлось. Меня явно собирались арестовать – об этом предупредил мою жену консьерж. Два-три дня я не возвращался домой, а потом все затихло. Это было в начале военного положения, где-то около 15 декабря.

Позже меня вызывали в милицию и снова принялись шантажировать письмом и теми пленками, которые я якобы послал на радио «Свободная Европа». Они хотели, чтобы я как-то прокомментировал письмо или дал разрешение на его публикацию. Конечно, они могли напечатать все что угодно, но теперь заявления чиновников, стремившихся меня скомпрометировать, потеряли свою актуальность – уже была известна правда.

Так все это было. Именно тогда я встретился с Песевичем.