Кстати о Некрасове. Уж если его имя попалось под перо, считаю здесь не лишним сказать о нем несколько слов. Вместо общей характеристики приведу несколько анекдотов, достаточно рельефно изображающих этого господина. В 1865 году отправился я с женой за границу и пред отъездом завернул проститься с бывшим директором Азиатского департамента Е.П. Ковалевским. Этот почтенный старик одержим был неистовою страстью к картам и постоянно вращался в обществе игроков. В разговоре со мной он упомянул, что не так давно Некрасов и Зубков обыграли в пух и прах какого-то тамбовского или саратовского помещика, приехавшего в Петербург заложить свое имение, что все деньги, полученные этим несчастным из банка, перешли в их карманы. Так как это было дело весьма обыкновенное в том кружку, в котором Некрасов занимал одно из видных мест, то я и не обратил на него особого внимания. В Берлине, в British Hotel, встретил я Некрасова, который и затащил меня в свой номер.
-- Если верить Егору Петровичу, -- сказал я ему, -- вам посчастливилось недавно с каким-то помещиком?
-- Не могу пожаловаться, кое-что зашиб, -- отвечал он своим хриплым голосом, по обыкновению растягивая слова, -- досадно только, что подлец украл у нас семь тысяч.
-- Как украл?
-- Да как же, ведь мы с Зубковым не спускали его с глаз, точно няньки ухаживали за ним; так нет же, однажды вечером куда-то улизнул и проиграл семь тысяч в другом месте, а ведь мы уж считали эти деньги своими.
В другой раз Некрасов объяснял мне тайны своего счастия в карточной игре.
-- Разумеется, -- говорил он, -- если не идут карты, то ничего не поделаешь, но и тут есть средство выпутаться из беды; самое главное -- изучить характер противника. Вот, например, Андрей Иванович Сабуров: едва ли кто лучше его играл в пикет, борьба с ним была не легка, но я большею частью выходил из этой борьбы победителем только потому, что подметил его слабую сторону, а именно он до такой степени увлекался игрой, что решительно не мог оторваться от нее. Вот я и приеду к нему завтракать; играем мы с ним до обеда, после обеда, ночью; мало-помалу он начинает ослабевать, сообразительность, видимо, изменяет ему, -- вот тут-то я и беру его, как сонную рыбу.
Таков был человек, которому составили репутацию одного из великих русских поэтов. И поэзия его была своего рода кулачеством.
-- Успех Некрасова, -- говорил Тургенев, -- объясняется тем, что он умеет как нельзя лучше применяться к настроению публики; стихом владеет он довольно ловко, а вдохновения ему и не нужно; выходит он на крыльцо, подают ему карету, и вот у него уже готово стихотворение: ах, я подлец, еду в карете, а мимо меня идет нищий, изнемогающий от голода и т.д., -- сколько угодно на подобные темы.
О политических убеждениях Некрасова нечего и говорить, он не имел их вовсе, да и не мог их иметь при совершенном своем невежестве; издавал он журнал с явно социалистическим направлением, но опять только потому, что это было выгодно.
Раннею осенью 1865 года ехал я из Москвы в Петербург, и одним из моих спутников оказался Некрасов. Я выразил ему удивление, что он так рано возвращается из деревни.
-- Что делать, -- отвечал он, -- дошли до меня слухи, будто в настроении правительства произошел переворот, ожидают каких-то чрезвычайных строгостей; неизвестно, правда это или нет, а все-таки не мешает подтянуть моих семинаристов; ведь этим молодцам только распусти вожжи, они наговорят такого, что сам попадешься с ними в беду; вот и спешу в Петербург, чтобы не довести дело до закрытия журнала...
Цинизм проглядывал в каждом слове этого человека. А между тем вдруг пробуждалось в нем что-то такое, сбивавшее с толку даже людей, как нельзя лучше изучивших его. Однажды, когда я вернулся поздно домой, жена моя рассказала мне, что у нее долго сидел Некрасов, читал ей свои стихотворения, и когда дошел до того из них, в котором обращается к матери с горькими сожалениями, что загубил свою жизнь, то закрыл лицо руками и зарыдал. Конечно, в эту минуту он не разыгрывал комедии, но подобные порывы раскаяния проявлялись у него редко и ни из чего не видно, чтобы они оставляли по себе какой-либо след.
Тургенев не остался чужд веяниям времени. Прежние исключительно литературные интересы уступили место интересам политическим; возникли новые партии, новые направления; для России наступил период смутного брожения, и весьма естественно, что Тургенев был увлечен этим переворотом. Не надо, однако, думать, чтобы у него сложился какой-либо определенный образ мыслей; никогда мне -- и вообще, полагаю, кому бы то ни было -- не приходило в голову интересоваться, чего он хочет, к чему стремится, какие его идеалы -- всякий знал, что политика такая сфера, которая не задевает его заживо. Но он видел, что общественные отношения резко изменились, что на сцену выступили люди, о которых не было и помину в прежнее время, и так как натура его была чрезвычайно отзывчивая, то он всячески старался уловить типы этих новых деятелей. Но как же он относился к ним? Возьмите, например, Рудина, Базарова и других выставленных им героев, и вы затруднитесь, конечно, отвечать, преклонялся ли он пред ними или хотел заклеймить их сатирой. Объясняется это вовсе не мнимою объективностью его взгляда, -- нет, разгадка заключалась в том, что при шаткости своих политических убеждений он сам недоумевал, как следует ему подойти к этим типам. Являлась пред ним какая-нибудь фигура, которая ему, человеку глубоко образованному, с изощренным до тонкости вкусом, с привычками избалованного барича, казалась в высшей степени противною, но были в ней черты, привлекавшие симпатии нашей так называемой интеллигенции, которая усвоила себе теории грубого радикализма, и Тургенев терялся, у него не хватало смелости изобразить эту фигуру в настоящем свете. К тому же как ни был антипатичен известный тип, но именно своею резкостью, угловатостью и признаками какой-то дикой, необузданной силы он производил на дряблую натуру Ивана Сергеевича неотразимое обаяние. Мне случалось это наблюдать на отношениях его к некоторым, внезапно появившимся тогда на сцене, представителям нашего своеобразного прогресса. Не последнее место между ними занимал Решетников. Никогда не видал я его, но привожу здесь рассказы о нем самого Тургенева. Он познакомился с ним чрез Писемского.
-- К тебе придет на днях, -- говорил ему Писемский, -- один из наших литераторов, прими его получше.
-- По какой же причине я принял бы его дурно? -- отвечал Тургенев.
-- Нет, я только предостерегаю тебя, чтобы ты как-нибудь неосторожно не толкнул его.
-- Это что такое?
-- Видишь ли, он явится к тебе, вероятно, совсем трезвым, но если ты его толкнешь, то взболтаешь сивуху на дне его желудка, ну вот он мгновенно и опьянеет.
Свободное копирование
