Записки человека - 131

 Теперь обращаюсь к тому образу жизни, который мы вели в губернском городе[1].

 Сколько я помню и сколько теперь могу составить понятие о прошедшем, два побуждения управляли всеми действиями моих родителей, равно как и действиями всех тогдашних жителей губернского города: страсть к тщеславию и желание нажиться. Отсюда, из этих источников, вытекали многие неприятности домашней жизни, отсутствие призора за воспитанием детей, ссоры супругов и пустота сведенных знакомств.

 Страсть к тщеславию требовала от каждого жизни, которая не уступала бы жизни других. Но так как средства разных лиц были неодинаковы, то, вследствие этого, расточительность многих семейств ввела их в долги, опутала необходимостью делать новые займы, накопляя таким образом сумму на сумму. Мы, подобно прочим, не могли или не хотели ограничиться тесным, но избранным кругом знакомых, близких к нам по сходству вкусов, по образованию, по положению в обществе. По крайней мере, я не помню, чтоб гости, созванные к нам на вечер, не отозвались бы на другой день очень значительными издержками. Не было и желания образовать семейно-приятельский круг около шипящего самовара, провести несколько часов в чистой беседе, без большого угощения. Нет, нам нужны были не три или четыре дома, а все дома, пользовавшиеся большею или меньшею известностью в городе. Куда езжал один, туда хотел непременно ездить и другой; кого принимал у себя третий, того считал обязанностью принимать к себе и четвертый. Каждый ужин и обед поглощал больше денег, чем поглотил бы их целый месяц дружеских посещений. В награду за крупные издержки хозяин несколько дней сряду утешался мыслию, что он не отстал от других, что он не ударил себя лицом в грязь. Мы, дети, не участвовали в общих пирушках: при каждом приеме гостей нас, как беспокойных и ненужных зрителей, изгоняли из парадных комнат в детскую, через которую то и дело шныряла прислуга с кушаньями, десертом, кофеем и чаем. И чем шумнее проводился день или вечер, тем уединеннее, тем скучнее становилось после того времени, когда разъезжались гости. Матушка, подверженная болезненным припадкам, редко выходила из своей спальни, а батюшка, съездив утром в присутствие[2] и отдохнув после обеда, отправлялся куда-нибудь на бостон или вист (в преферанс тогда не играли). Когда он возвращался домой, мы уже спали и, таким образом, могли видеть его только на другой день за обедом. Случалось, впрочем, что не терпящие отлагательства дела удерживали его дома: тогда он садился писать свои бумаги, а нас усаживал около себя, заставляя выучивать заданные уроки или просто не сходить с места, чтоб беготней или резвостью не помешать его серьезным занятиям. Скрип пера, тускло горящие свечи и однообразный звук маятника, а там в спальне больная мать -- наводили на нас уныние и дремоту. Нам было скучно, потому что взрослые смотрели на нас как на взрослых и требовали от детей образа жизни, свойственного солидному возрасту. Слова "ужинать готово" освобождали нас из временного затворничества. Не думайте, однако ж, чтоб родители мои принадлежали к числу тех, которые жестоко обращаются с детьми своими, строгими наказаниями смиряя детские шалости. Напротив, трудно найти родителей добрее и менее склонных к системе наказаний. Их внешняя, кажущаяся строгость наводила на нас один панический страх. Я говорю только, что сжатое положение наше в присутствии отца происходило от его ложного понимания разных периодов человеческой жизни. Он смешивал юный и зрелый возрасты и вел себя так, что дети при нем не смели шутить, весело и громко разговаривать, пробежать шумно по комнате, выразить открыто и без боязни свое желание.

 Но чем отчужденнее проходила юность, тем сильнейшею любовью привлекался я к природе. От печалей семейной жизни, из скучных комнат убегал я на чистый воздух, под открытое небо, в царство растений, дружелюбное человеку. Целые дни проводил я в садовой беседке, в темной аллее, на скате большого холма, на котором был разбит наш сад. Невыразимо сладостное, хотя и временное упоение выгоняло из памяти дом и уроки моего мрачного наставника. Природа обнимала меня всеми своими объятиями, и я держал ее в объятиях всех моих чувств. Нельзя передать того впечатления, которое производили на меня городские окрестности, видные с одного пункта нашего сада, когда я взбирался на вершину высокой липы, откуда край города, две-три деревни, луг, рощи, поле видны были как на ладони и куда доносился вечерний звон. Приятная полудремота оковывала мои члены; мне казалось, что не я дышу, а дышит за меня воздух легким веяньем; я не мог отделить моей воли от действий дерева: я двигался его движением, жил его жизнью.

 Другое, коренное желание жизни наших родителей состояло в том, чтоб нажиться. Такое желание очень естественно, особенно если человек горьким опытом узнал все невыгоды, все неприятности безденежья. Надобно истощить лучшее время деятельности на мелкие заботы, необходимые для обеспечения насущного хлеба, не жить как следует в молодости и трепетать, ожидая старости, чтоб понять, как забавны идиллические похвалы бедному состоянию. Бедность, по пословице, не порок, но иногда, по другому присловью, хуже порока. Богач, проведя начальные годы своей жизни в праздности, может еще вознаградить потерянное время разными средствами, которые сообщает ему достаток: он может, так сказать, обновить жизнь, пойти по другому, лучшему пути. Бедный человек лишен этой возможности, потому что с большим и большим течением времени увеличивается сфера его обязанностей, расширяется круг его забот и требований. К заботам о настоящем, текущем положении семейства присоединяются заботы о будущем, его застраховании от житейских невзгод. Кроме того, расстройство жизни, учиненное в прошедшем, возлагает на наследника имения (если только осталось имение) поправлять ошибки, сделанные не им. Вот почему многие родители вовсе не живут для самих себя, затем что не имеют ни времени, ни средств, к тому нужных, но все время и все возможные средства употребляют на заботы о будущей судьбе детей; вот почему и многие дети находят себя обязанными поправлять расстроенное прошедшее, и эта обязанность, вместе с другими, относящимися к настоящему и будущему, увеличивает тягостное положение бедного человека.

 Но дело в том, что как мои родители, так и многие другие жители города имели порядочное состояние, которое могли бы увеличивать, не выходя из круга своей деятельности и не пускаясь в другой круг, более обширный. Батюшка захотел прикупить к доставшемуся ему по наследству имению другое, потом третье. Так как покупка производилась не на чистые, а на заемные деньги, за которые надлежало платить проценты, то состояние отца моего увеличилось только в количестве, но отнюдь не в качестве. Сверх того, цены на хлеб понизились, и доходов с имения не хватало на покрытие жизненных издержек, уплату долгов и процентов. Воспитание детей заставило его переехать из деревни в губернский город, где расходы увеличились, и в волнении тщеславной и суетной жизни забылась мудрая пословица: "По одежке протягивай ножки". Служба могла поправить обстоятельства, более и более приходившие в дурное состояние. Батюшка начал служить; но к великой похвале его надобно сказать, что он, исповедуя наравне с другими образ мыслей относительно средств, которыми можно было наживаться, не имел от природы качеств, нужных для приведения мыслей в действие. Врожденная доброта и честность спасли его от нарекания собственной совести и от неуважения детей. Дети знали, что служба не увеличила его имущества, что он вышел из нее беднее, нежели вступил, ибо, занятый делами по должности, лишен был возможности заниматься хозяйством, посещать деревню. Между тем другие, судившие по слухам и не знавшие семейных тайн, составили невыгодное понятие о моем отце. Они считали его совершенно не таким, каков он был в самом деле. Заключая о нем по его суждениям, произнесенным в обществе, или по себе самим, они видели в нем человека искательного во вред другим, устраивавшего свои дела очень хорошо. Обыкновенное заблуждение большей части людей! Они ошибаются и в дурных отзывах о ближнем, и столько же ошибаются в хорошем о нем мнении. Случилось несколько раз, что знакомые его относились к нему с просьбою ссудить их деньгами: по их мнению, у батюшки лежали в ломбарде значительные суммы. А на поверку вышло, что дети, поступив на службу, не получали с имений ни копейки: добрый отец наш, при всей своей любви к нам, при всем своем желании уделить от себя на содержание, не мог исполнить лучшего стремления сердца. А по смерти отца мы узнали, что у нас действительно есть имение, потому что нам пришлось платить за него и сотни и тысячи в частные руки и в казну.

 Почему же батюшка не продал своего имения, от которого в итоге годовых приходов и расходов оказывался явный недочет (deficit)? По двум причинам: во-первых, он не имел твердого характера, который распутывает дела быстро и решительно; во-вторых, ему, по какому-то странному заблуждению, жаль было уменьшить объем своих владений. Ряд грустных забот и сильных беспокойств не в силах были искоренить в нем ложного понятия о том, кто истинно богат и кто истинно беден. Его охватила привычка считать у себя во владении столько-то душ и столько-то десятин земли. Например, дворня наша, в сравнении со всем имуществом, была несоразмерно велика, и между тем ни батюшка, ни матушка не думали поубавить ее. Все члены этой дворни что-нибудь делали, но в сумме толкотни, хлопотливости, работ выходила мнимая выгода: лакеи и девки не могли своими работами даже одеть себя порядочно. На многих служителей возложены были такие нетрудные обязанности, что все они могли быть исполнены десятилетним мальчиком: один стоял у притолоки в зале, другой сидел на скамье в передней, третий употреблялся на посылки из кухни в дом и обратно. Неуменье распределить занятия и привычка делать чужими руками то, что чрезвычайно легко сделать собственными силами, как будто оправдывали необходимость многочисленной прислуги. Слуга или девка наливали квасу в стакан, когда и стакан и бутылка с квасом стояли у нас под носом; они подавали носовой платок, лежащий на соседнем кресле, и бежали через пять комнат снять нагар с той свечи, которая находилась от нас, вместе с щипцами, в расстоянии двух вершков. Мудрено ли после этого не облениться и не расстроить своего имения?