ВТОРОЙ ОТРЫВОК
В первом отрывке из "Записок человека" описал я характер моих родителей, мои врожденные наклонности и, наконец, тот замечательный момент моей жизни, когда, начитавшись мистических сочинений г-жи Гион (или Гюйон), Эккартсгаузена, Штиллинга и других, я много повредил себе в отношении к правому пониманию своих обязанностей. Вместо истинных правил голова моя наполнилась странными, неясными, друг другу противоречащими руководствами. Мне трудно было бы исчислить те книги по части мистической философии и мистического натурализма, над которыми нередко просиживал я ночи: так их много перебывало в руках моих! Но названия некоторых помню: "Ключ к таинствам натуры", "Важнейшие иероглифы для человеческого сердца", "Кодекс, или Законоположение человеческого разума", "Облако над святилищем" (Эккартсгаузена), "Угроз Световостоков", "Приключения после смерти" (Штиллинга), "Духовная молитва", "Толкования на Апокалипсис" (мадам Гион), и проч. Первое из этих сочинений г-жи Гион, розданное прилежнейшим ученикам на экзамене по приказанию директора, было потом отобрано по приказанию другого начальства. Развитию мистических воззрений, приобретенных посредством чтения, способствовало еще особенное обстоятельство, именно: расположение ко мне И.М. Т[атаринов]а, директора гимназии, в которой я воспитывался. Он любил меня, как первого ученика, и в награду за мои успехи в науках зазывал к себе. Библиотека его преимущественно состояла из творений в одном и том же роде с вышеисчисленными. Я мог брать любые. Не могу изобразить достаточно моего удовольствия, когда он подарил мне "Приключения после смерти", сочинение Штиллинга -- сочинение, в котором так чудовищно переплетаются мечты и фантазии с некоторыми догматами, произвольные положения с доказательствами. Я тотчас принялся читать мой драгоценный подарок: разумеется, я понимал только малую долю читаного, не общую мысль автора, а кой-какие частные, отдельные суждения. Уже после, в годы зрелости, узнал я значение того, чем восхищался в первое время юношеского периода. Я увидел, что автор так ослеплен своим мистицизмом, что часто произвольное не отличает от непреложного.
Главным руководителем и наставником моим в теософических и метафизических умозрениях был некто З.П. П[етро]в, оканчивавший в то время курс в одном из учебных заведений. Я, как теперь, гляжу на него: высокий, худой, желтый, мрачный, с нечесаными волосами. К мистическим книгам присоединил он книги некоторых иезуитов, отличавшихся аскетизмом, доходящим до крайности, и тем еще больше сбивал меня с истинного пути. По уговору с отцом моим он должен был повторять со мной уроки, заданные в гимназии. Но повторением занимались мы очень редко: почти все время проходило в чтении книг. Прежде всего принес он мне переведенную с французского так называемую "Божественную философию" г. Дету или де-Ту -- право, не припомню, -- в которой много говорилось о каком-то "звездном духе". Что такое "звездный дух" -- ни я, ни учитель мой не могли понять при всех своих усилиях. За пятью томами "Божественной философии" следовало творение одного монаха театинского ордена, которого я в первом отрывке моем назвал "мрачным противником жизни". Творение было на французском языке, а я плохо разбирал иностранную грамоту. Учитель мой взялся сделать для меня извлечение. Отличался ли перевод верностью подлиннику -- не знаю, тем более что я имел некоторые причины подозревать моего наставника в плохом знании иностранных языков; но извлечение было выучено наизусть так твердо, что несколько выражений, и теперь мне памятных, приведены мною в первом отрывке. Разделив способности человека на ум и волю, автор предложил способы уничтожать и то и другое, доводить их до полного бездействия. Точного заглавия книги не припомню; кажется, называется она: "Le combat". Наставник мой -- заметить надобно -- глубоко уважал нравственное и политическое влияние иезуитов и в обращении со мной употреблял, видимо, иезуитскую тактику -- с какою целью, не могу определить. Знаю, однако ж, что я любил его до чрезвычайности. Я считал грехом любить родителей моих больше учителя, не хотел в его присутствии ласкаться ни к отцу, ни к матери, что ему доставляло столько же удовольствия, сколько моим родителям огорчения. Да ему вообще не нравилось каждое выражение чувства, если это выражение относилось не к общим мыслям, а к лицам и предметам. Однажды я выпросил у батюшки прощение провинившемуся слуге. Слуга благодарил меня. Мне было очень приятно, и я поделился с учителем моею радостью, как следствием удовлетворенного влечения помочь другому. Учитель мой нахмурился. "Не об этом должно думать", -- сказал он отрывисто. "О чем же?" -- спросил я с боязнью. "О добродетели вообще". В другой раз пришел я к нему на квартиру и увидал у него на столе человеческий череп с надписью: "Memento mori". На вопрос мой: "Что это значит?" -- он отвечал: "Я завел череп по примеру славных картезианцев". Вот сочинение одного из них, в котором говорится, что человек живет для того только, чтоб думать о смерти. Здесь он прочел несколько строк по-латини и тотчас же перевел их по-русски. Наконец, доставил он мне творение Иакова Бема, прозванного тевтонским философом. Нисколько не понимая отличительных свойств этой философии, я заметил только те места, где фантазия автора принимает иперболические размеры. По переходе моего учителя в высшее учебное заведение я писал к нему очень нежные письма. Первое из них было адресовано так: "Любезнейшему другу такому-то". Принимавший письма с улыбкой заметил, что почтамту нет дела до любви и дружбы переписывающихся особ, что ему нужны только имя, отчество и фамилия. Впоследствии я потерял из виду моего духовного наставника. Где он теперь, не знаю.
Читатель извинит меня, что я так долго останавливаюсь на предмете, для меня только интересном. Но этот предмет имел сильное влияние на мое духовное и телесное образование. Он повредил мне и нравственно и физически: нравственно, отчудив меня хотя временно от родителей, заставив меня мрачно глядеть на жизнь и подавив во мне правильное развитие юношеской души; физически -- чуть было не развив во мне той болезни, от которой наставник мой был худым, желтым, истомленным.
К счастью, такое положение дел тянулось не больше года (с половины 1821-го до половины 1822-го). В 1822 году, окончив гимназический курс, я поступил в Московский университет; лекции догматического и нравственного богословия, логики, математики, истории возвратили мой ум, сердце и волю на настоящую дорогу. Я узнал, что ум не должен быть тупым, но должен учиться отличать истину от лжи; что воля не должна быть мертвою, но что ей дано выбирать свободно между добром и злом -- выбор, оправдывающий или обвиняющий человека, который судится по делам его; что сердце должно видеть в жизни источник наслаждений, допущенных законом совести и законом гражданским; что дух бодр, а плоть немощна, и потому не материальными средствами, а духовными побуждениями совершенствуется человек; что, по словам высочайшего милосердия, могущий вместити, да вместит -- словам, противоречащим безусловному требованию фанатического аскетизма, который проповедовали некоторые иезуиты или по неумышленному заблуждению, или из видов посторонней корысти. Светлое понятие о жизни очень удачно выражено гимном одного неважного стихотворца, и этот гимн, даже помещенный в хрестоматиях, наставники заставляют детей выучивать наизусть:
Дар мгновенный, дар прекрасный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Ум молчит, а сердцу ясно:
Жизнь для жизни мне дана.
Все прекрасно в Божьем мире,
Сотворимый мир в нем скрыт:
Но Он в чувстве, но Он в мире,
Но Он в разуме открыт.
Познавать Его в творенье,
Видеть сердцем, духом чтить --
Вот в чем жизни назначенье,
Вот, что значит в Боге жить.
Свободное копирование
