Записки человека - 127

 Сношения с Я.И. Ростовцевым по составлению программы и учебников вовлекли меня в сношения с Н.И. Гречем. Если первые отличались взаимным благорасположением, то вторые, напротив, представляли взаимную неприязненность. Греч был приглашен на мой диспут и присутствовал на нем в двух качествах: в качестве авторитета, знатока русского языка и "хранителя его чистоты и правильности", как не шутя величал его Булгарин и как в насмешку называли его "Отечественные записки", и в качестве давнишнего знакомца и приятеля Якова Ивановича, который в молодости вращался в кругу литераторов -- сотрудников "Сына Отечества". На диспуте Греч держал себя смирно, не вступая со мною в состязание, может быть, потому, что считал это низким для своей авторитетности, но, конечно, желая мне полного поражения. Нерасположение его ко мне началось еще с тридцатых годов, когда я в "Телескопе" делал кой-какие заметки на его грамматику[1], усилилось со времени моего сотрудничества в "Отечественных записках", не только потому, что мы с П.Н. Кудрявцевым в двух критических статьях разобрали составленную им "Учебную книгу российской словесности"[2], указав неверность и ничтожность его реторики и пиитики", но и вообще потому, что сотрудникам "Отечественных записок" было противно направление литературной деятельности и его, и наперсника его Булгарина. Он хорошо знал это и не мог питать ко мне добрых чувств. Программа моя ставила изучение русского языка не на тот путь, по которому вела его "Русская грамматика" Греча. Мнение мое об этой книге при каждом удобном случае выражалось или прибавкой эпитета: "так называемая" (так называемая русская грамматика), или более полною формулой: "Это -- не грамматика русского языка, а грамматика языка Греча".

 Играя роль пассивного слушателя на диспуте, Греч, чрез несколько лет после того, как наша программа была введена в действие, именно в 1856 году, напечатал в No 7 "Морского сборника" небольшую статью "Заметки о преподавании русского языка и словесности". Статья косвенным образом отрицала истинность и пользу преподавания русского языка по новой программе[3]. Нельзя было не отражать сделанной вылазки. Мы и отразили: Ф.И. Буслаев в статье "О преподавании русского языка и словесности" ("Отечественные записки" 1856 года, No 12); я -- в трех статьях, озаглавленных: "Мнение о статье Греча: Заметки о преподавании русского языка и словесности" ("С.-Петербургские ведомости" 1856 года, NoNo 266--268). Целью нашего ответа было показать, как узка, одностороння и потому ошибочна русская грамматика, игнорировавшая и язык церковнославянский, и язык народный и извлекавшая законы и правила только из двух источников: из прозаических сочинений весьма немногих образцовых писателей и из собственных, не основанных на знании фактов соображений автора, не знакомого ни с сравнительным, ни с историческим языковедением и не получившего надлежащего филологического образования. Доказательства мы почерпали из грамматики же Греча, выставляя противоречия одних ее правил другим правилам, или одних примеров другим примерам, или правил примерам образцовых сочинений. Почти одновременно с появлением наших ответов Греч имел на плечах другую полемику, с академиком И.И. Давыдовым, по поводу грамматики последнего[4]. Оттого ли, что ему не хотелось разделять свои силы на трех противников, или в силу обычая, свойственного так называемым авторитетам, -- не выходить на битву с рядовыми, как не стоящими пороха, и отделываться от них известным стихом: "презренье -- мой ответ на дерзкие слова"[5], только он выслал против нас К.А. Полевого, брата издателя "Московского телеграфа". В трех статьях, напечатанных в "Северной пчеле" за 1857 год (NoNo 23, 39, 50 и 116) и потом изданных особою брошюрой "Споры о грамматике и языке" (1857), г. Полевой старался защитить Греча и выставить наше, то есть мое и Ф.И. Буслаева, незнание ни языка, ни словесности, даже наше неуменье писать по-русски, и проч. и проч.[6] Федор Иванович, занятый лекциями, пренебрег выходками Гречева сторонника, но я, признаюсь, не вытерпел и в апрельской книжке "Отечественных записок" 1857 года тиснул "Дополнительные объяснения г. Гречу". Почему ж не Полевому? Ведь он не скрывал своего имени? А потому, что в статьях г. Полевого я видел истого оруженосца Греча, вооруженного его доспехами и сражавшегося по образу и подобию своего рыцаря: те же узкие взгляды на грамматику, те же обветшалые понятия о языке и словесности. Ясными намеками хотелось мне дать знать, что спорил с нами собственно не К. Полевой, а сам Греч, что "Споры о языке и словесности" написаны по внушению, так сказать, под диктовку последнего. Поэтому я несколько раз называл К.А. Полевого литератором молодым, неопытным, только что выступающим на новое для него поприще. Это, разумеется, была шутка, которая заставила г. Полевого в приписке (postscriptum) к третьей статье сказать следующее: "...г. Галахов знает меня двадцать лет, бывал у меня множество раз, всегда видел от меня доброжелательство, пользовался моими советами при составлении своей хрестоматии, которая даже была издана моим иждивением {Первое ее издание, 1842 г., напечатанное в числе трех заводов, по тогдашнему -- 3600 экз., из коих тысяча была отдана мне, а остальное пошло на долю издателя.}, и после всего этого неприлично ему не узнавать меня и называть неопытным юношею"[7]. Слова эти справедливы, но дело в том, что К.А. Полевой в Москве и К.А. Полевой в Петербурге -- два разных лица. В Москве он был сотрудником, правою рукой своего брата, передового журналиста, знакомившего нас с явлениями умственной и литературной жизни Запада, вместе с братом постоянно воевал с Гречем и Булгариным, и в этой войне наносил им чувствительные удары. В то время все мы, молодые люди, кончившие университетский курс, любили и уважали обоих братьев, стояли неизменно на их стороне, сердились на их противников за эпиграммы на "Телеграф" и на его издателя с сотрудниками {Из многих эпиграмм на обоих Полевых следующая, написанная, если не ошибаюсь, А.И. Писаревым, отличается особенно забавною оригинальностью:

 Нет противней до Алтая --

 Полевого Николая;

 И скучнее нет до Понта --

 Полевого Ксенофонта[8]}. В Петербурге же К. Полевой преобразился: сошелся с Гречем, стал защитником его мнений, отщепенцем от самого себя, лже-Полевым. Толкуйте как угодно подобную метаморфозу, а мы могли объяснять ее только понижением или умственного или нравственного уровня. "Кто за Греча и Булгарина, тот против нас" -- вот что было нашим девизом.