Чем же кончились наши дебаты?
Слишком двадцать пять лет прошло с того времени, и было бы смешно в воспоминаниях о прошлом помрачать их искренность и портить правду из угоды ложному стыду или ложному самолюбию. Поэтому говорю открыто, что я с самого начала повел состязание не надлежащим образом. Мне следовало бы ограничиться разъяснением того, что составляло существенное отличие моей программы, именно -- более правильного направления и более правильного метода в преподавании русского языка и словесности. Я должен бы был отстаивать преимущества рекомендуемого мною практического метода: его рациональность, удобство и полезность сравнительно с другим, в котором преобладали схоластический догматизм и схоластическая теория. Но, не довольствуясь этой задачей, я пустился в толки о самом содержании науки, так как в мнениях преподавателей военно-учебных заведений о конспекте и программе находились возражения не только против способа преподавания, но и против взгляда моего на преподаваемое. Эти толки без всякой пользы только затянули диспут и, конечно, не могли нравиться публике, собравшейся не с тем, чтобы слушать препирания о грамматике, теории словесности, истории литературы, а с тем, чтобы составить себе ясное понятие о предлагаемой реформе. Умалчиваю о замечаниях со стороны гг. директоров и инспекторов кадетских корпусов: почти все они касались единственно размера программы, трудности, даже невозможности исполнить ее при том количестве часов, которое отведено было в курсе на преподавание русского языка и словесности. Как выше сказано, это неудобство легко устранить сокращением программы, лишь бы и сокращенная неприкосновенно сохраняла за собою свой отличительный характер. Короче, прения, по моему крайнему убеждению и чистосердечному признанию, привели к такому результату: в состязании с моими оппонентами я не одержал победы, но программа, мною составленная, взяла верх. Это мне и нужно было единственно; с этою целью я и принялся за работу: никаких иных целей и побуждений не имелось. Правда, благорасположенные ко мне люди желали видеть меня на месте главного наставника-наблюдателя за преподаванием русского языка и словесности в военно-учебных заведениях; но я благодарю судьбу, что их -- а не мое -- желание не исполнилось. На эту должность, по всей справедливости, поставили И.И. Введенского, как человека, давно знакомого с порядками и ходом военного образования: поставление служило ему как бы наградой за героизм на диспутах.
Почин в постановке преподавания русского языка и словесности на новых началах, бесспорно, принадлежит Я.И. Ростовцеву. Его усиленные старания поднять уровень образованности военного сословия, его конкуренция на этом пункте с другими учебными ведомствами останутся навсегда памятною заслугой. Успех этих стараний ласкал и питал его честолюбие. Без него до сих пор, быть может, не вышли бы в свет такие капитальные ученые труды, как "Историческая грамматика русского языка" Буслаева и его же "Хрестоматия церковно-славянского и древнерусского языка". Не смея судить о моей "Истории русской словесности" и "Исторической хрестоматии к новому ее периоду", я обязан, однако ж, сказать, что и они своим появлением обязаны его содействию. А пожизненная, нерушимая дружба с К.Д. Кавелиным и Ф.И. Буслаевым -- разве это не дорогое, хотя личное мое приобретение? "Дружбу сотворил Бог, а литературу состряпали мы, смертные" -- так отвечал Пушкин на упреки приятелей за преувеличенные похвалы стихотворениям друзей своих, Дельвига и Баратынского.
С утверждением программы и введением ее в действие мои отношения с Я.И. Ростовцевым не прекратились. С удовольствием вспоминаю, что они были неизменно приятные. Вся тайна в том, что Яков Иванович не формально, а по внутреннему побуждению интересовался успехом предложенных улучшений. Он умел ценить труды лиц, уверенных в правоте своего дела и потому искренно и добросовестно ему преданных. Он охотно следил за ходом работ по составлению учебников, порученных мне и Ф.И. Буслаеву, не стесняя нас ни сроком, ни другими условиями, которые могли бы стать вразрез с выработанным нами планом и тем повредить научным и учебным требованиям. Приезжая в Москву, он лично удостоверялся, насколько подвинулся наш труд, прочитывал готовые отделы, охотно беседовал о них. Равным образом, вызывая нас в Петербург, выслушивал мнения частной комиссии о том же предмете и наши объяснения по некоторым запросам. Главным членом комиссии был Востоков, давший одобрительные отзывы о наших трудах, сначала представленных в рукописи. По исполнении нами поручений, Яков Иванович не желал раскланяться с нами; напротив, его намерением было сблизиться с нами, привязать нас, так или иначе, к военно-учебным заведениям. Вместе с ним, по его приглашению, присутствовали мы на экзаменах воспитанников корпусов, когда ему для этого случалось приезжать в Москву. Ему было очень приятно, когда я взял предложенные мне уроки русской словесности во втором специальном классе Первого московского кадетского корпуса. Вскоре моему участию в образовании молодежи, готовящейся к военной службе, представился более широкий простор: Яков Иванович просил меня следить за преподаванием русского языка и словесности во всех трех московских корпусах. Я сделался, так сказать, неофициальным наставником-наблюдателем, без всякого за то вознаграждения. Это еще более нас сблизило, и следствием такого сближения было то, что при открытии вакантного места преподавателя русской словесности в Николаевской академии генерального штаба оно было предложено мне. Я принял предложение и в ноябре 1856 года переселился из Москвы в Петербург.
Прибавлю еще одну, последнюю заметку о составленной мною программе. Выше сказал я, что она взяла "верх". Под этими словами я разумею не только то, что программа была введена в военно-учебные заведения, но и то, что она служила образцом программ по тому же предмету в учебных заведениях других ведомств. "Программа русского языка и словесности для желающих поступить в студенты Московского университета" (1864), составленная Ф.И. Буслаевым, одного направления с моею: она также требует отчетливого знания языка и непосредственного знакомства с литературными произведениями. Разница только в размере: уменьшено число образцов как русской, так и иностранной словесности. Другая программа, принадлежащая комиссии, образованной из преподавателей московских гимназий под председательством Н.С. Тихонравова (в 1866 г.), еще более сократила отдел по теории и истории словесности, устремив преимущественно внимание на грамматику и стилистику; но основания остались неизменными. Наконец, не те же ли самые основания легли и в программу русского языка и словесности 1872 года, при новом уставе гимназий и прогимназий?
Свободное копирование
