Записки человека - 124

[ГЛАВА XIII]

МОИ СНОШЕНИЯ С Я.И. РОСТОВЦЕВЫМ (1850-1858)

Впервые: Русская старина. 1879. No 2.

 В 1850 году, при упразднении Александрийского сиротского института (в Москве), где я состоял на службе преподавателем русского языка и словесности, я вышел в отставку с половинною пенсией, около семисот рублей. Освободясь от официальных занятий, я давал уроки в пансионах и частных домах, а также по найму в Воспитательном доме, куда из сказанного института переведены были воспитанники высших его классов для окончания специального их образования. Дополнением к получаемому гонорару за уроки служили доход с хрестоматии, вышедшей первым изданием в 1842 году, и сотрудничество в "Отечественных записках". Я почитал себя достаточно обеспеченным и счастливым. Жить в то время было дешево, а занятия мои -- уроки, новые издания хрестоматии и работа для журнала -- приходились мне по душе, как не навязанные необходимостью, против желания, а свободно мною выбранные. Среди такого добровольного труда -- наилучшего из всех трудов -- в октябре 1850 года получил я из Петербурга, от К.Д. Кавелина, начальника учебного отделения в штабе военно-учебных заведений, следующее письмо:

 "На основании "Наставления для преподавания в военно-учебных заведениях, одобренного государем 24-го декабря 1848 года", программы и конспекты почти всех предметов, которым обучают в корпусах, были изменены или совершенно переделаны и уже введены в преподавание, но программа русского языка и словесности осталась старая, ибо все составленные вновь оказались неудовлетворительными.

 Так продолжается около двух лет. Начальник штаба {Яков Иванович Ростовцев.} до сих пор не может найти человека, который бы умел усвоить, оценить и привести в исполнение его мысль, в сущности чрезвычайно простую и верную. Ему хочется освободить преподавание русского языка и словесности от напыщенных фраз, схоластики и школьного педантизма, приспособить как можно ближе к возрасту и понятиям детей, чего наши рутинисты никак понять не могут, как ясно им ни толкуют. Вот главная причина, почему предмет такой важности, как русский язык, в русских учебных заведениях все еще преподается по программе 1845 года, недостаточность которой давно доказана опытом.

 Дело это сильно озабочивает начальника штаба и, как мне хорошо известно, самого Наследника {Ныне благополучно царствующего Государя, бывшего в то время Главным начальником военно-учебных заведений.}[1]. Зная, какой вы опытный педагог, я не мог не подумать о вас, слушая частые сетования на неуспешность работ по составлению программ русского языка. Вы не охотник до схоластических подмосток, до всего натянутого, неестественного. Уже одно это убеждает меня, что вы совершенно поймете задачу и распутаете, наконец, гордиев узел. Как было бы хорошо, если бы вы взялись за это дело! Восемь тысяч мальчиков избавились бы от египетской работы при изучении своего природного языка и сотни учителей получили бы руководство к здравому смыслу в деле преподавания".

 Чтобы дать мне полную возможность судить, что и как нужно сделать, вместе с письмом были присланы экземпляр "Наставления 1848 года", программа 1845 года и программа, составленная особою комиссией, но не утвержденная начальством военно-учебных заведений.

 Просмотрев эти материалы, подумав и посоветовавшись с теми, кто мог дать умный совет, я принял предложение. Оно мне льстило во многих отношениях. На первом месте ставлю личность человека, от которого шло предложение, -- личность крайне симпатичную, всеми, кто ее знает, многоуважаемую и многолюбимую. Кому из образованных русских неизвестна общественная деятельность К.Д. Кавелина, вполне чистая и благонамеренная, всегда вытекавшая из добрых начал и патриотических побуждений? Его имя, наряду с передовыми, лучшими людьми сороковых годов, останется в истории нашего просвещения. Я имел счастие -- да, именно счастие, в прямом, благороднейшем смысле этого слова -- познакомиться с ним, когда он, в звании адъюнкта по юридическому факультету, преподавал студентам Московского университета сначала историю русского законодательства, а потом русские государственные и губернские учреждения. Знакомство наше скоро перешло во взаимно дружеское расположение, искреннюю приязнь. Да позволено же будет мне гордиться связью, основанною на чувстве уважения и любви, и потому навсегда застрахованною от разрыва. Другим побуждением к согласию принять предлагаемую работу служила личность начальника штаба военно-учебных заведений. Я не был знаком с ним, но я знал его любовь к словесности, его связи с литераторами двадцатых годов, его уменье владеть пером {В журналах двадцатых годов появлялись стихотворения Я.И. Ростовцева. Кроме того, напечатана целая его трагедия "Персей" (1823)[2].}. Сверх того, он несомненно принадлежал к числу даровитых и умных людей, а с человеком такого сорта -- вдобавок любившим литературу, хотя бы и по старой памяти, -- во всяком случае интересно иметь дело. Самое дело подходило к роду моих занятий. К.Д. Кавелин не думал сказать комплимента, назвав меня опытным педагогом. В течение многолетней преподавательской практики я пригляделся к учащимся разных возрастов и мог по достоинству оценивать значение разных методов, способов и приемов при обучении русскому языку и словесности. В силу каких же резонов отвечал бы я отказом на предложение -- помочь моим знанием и опытом более успешному преподаванию дорогих для меня предметов?

 Не скрою, однако ж, обстоятельств, которые при изъявленном согласии могли затруднить мою работу. Главная трудность лежала в "Наставлении для образования военно-учебных заведений" как руководстве составителям программ. Написанное самим начальником штаба в 1848 году, оно заметно отразило на себе влияние политических событий на понятия и взгляды правительственных лиц, особенно тех, что заведовали образованием юношества. Эти понятия, будучи перенесены в область педагогики, не имевшей с ними ничего общего, могли потребовать такого изложения науки, которое очутилось бы в явном противоречии с действительными ее фактами, с истинною ее сущностью. В таком случае никто из порядочных людей не решился бы служить проводником ложных идей, извращать науку ради призрачных опасностей. Постановка "истории" в "Наставлении" преимущественно страдала приисканными воззрениями как на содержание этого учебного предмета, так и на цель и направление его преподавания. Т.Н. Грановский открыто говорил, что по такой инструкции нет возможности ни проходить истории, ни писать для нее руководства[3]. Учение отрицало бы современное значение и достоинство исторического знания. К счастию, русский язык и словесность поставлены были иначе. Частная инструкция касательно их преподавания предписывала программе и конспекту иметь в виду три цели: 1) чтобы воспитанники говорили и писали на родном языке грамматически правильно; 2) чтобы они знали основательно литературу не только русскую, но и славянскую и сознательно заимствовали образцы от двигателей нашей словесности; 3) чтобы и с характером знаменитых писателей литературы европейской они знакомились в классах русского языка. Так как сущность этих положений не допускала возражений, то каждый на моем месте мог принять на себя составление программы, не боясь ни оскорбить достоинства науки, ни покривить своею совестью.

 Еще одна мысль удерживала меня от решительного ответа. Мне предлагали написать программу и конспект для военно-учебных заведений, о которых я не имел вовсе понятия. Но это затруднение легко устранялось взглядом на преподавание такого общеучебного предмета, как русская грамматика и русская словесность. Наука всегда и везде должна оставаться одною и тою же наукой. Различие в ее преподавании, по различию учебных заведений, может относиться только к ее объему, а не к существенному ее содержанию. Иначе мы имели бы столько грамматик и арифметик, сколько в государстве сословий и званий, что было бы нелепо. Сохранить же надлежащую меру в изложении науки, определить требования соответственно количеству времени, на нее употребляемому в течение курса, -- дело не слишком хитрое. Конечно, я мог ошибиться, но это не беда: ошибки в этом отношении легко исправимы. Успокоив себя вышеизложенными соображениями, я изъявил готовность заняться предложенным мне делом. Начальник штаба, понимая важность и трудность работы, не хотел назначить ей срока: он только выразил надежду, что и конспект и программы будут приведены к концу так скоро, как только будет мне возможно.