Чем же это все кончилось? Кто прав? Кто виноват? Оба мы виноваты -- и критик мой, и я: он излишней строгостью, я -- излишней неподатливостью.
Хрестоматией моей не был доволен и Н.А. Полевой, живший в то время в Петербурге и помещавший критические отзывы в "[Северной] пчеле", с подписью Z. Z. Но по давнему знакомству со мною в Москве он ограничился письмом (1843), в котором высказал свое мнение. Отзывы этого письма о Лермонтове, Кольцове, Майкове, Фете, Белинском... показывают, как одряхлел издатель "Телеграфа" в своих суждениях о критике и поэзии.
При втором, значительно исправленном, издании моей книги начальство Московского учебного округа примирилось с нею, благодаря дружескому посредничеству Ф.И. Буслаева. Попечитель (гр. С.Г. Строганов) вовсе не был предубежден против меня; он желал только, чтобы, как выше сказано, преподавание отечественного языка и литературы держалось на исторических устоях, которых, как ему думалось, не хотел видеть составитель хрестоматии.
Через десять лет после вышерассказанного, уже при шестом издании моей книги (1853), грянул на нее гром с той стороны, откуда всего менее ожидалось. Я жил в Москве, и экземпляр моей книги, поданный в цензуру, был отправлен в Петербург на рассмотрение директору Педагогического института И.И. Давыдову, бывшему прежде инспектором Александровского сиротского института (в Москве), где и я состоял преподавателем. В то время я пользовался его благосклонностью. Но это чувство заменилось противоположным с тех пор, как я, по поручению Я.И. Ростовцева, начальника штаба военно-учебных заведений, составил для них конспект и программы русского языка и словесности. Указывая пособия, нужные для ознакомления с этими предметами, я не включил в их число "Чтений о словесности", то есть лекций, читанных Давыдовым в Московском университете. Отсюда -- гнев и немилость. Цензор задумал если не совсем забраковать мою книгу, то, по малой мере, задержать ее, поприжать. Я был поставлен в неприятное положение: экземпляров предыдущего издания оставалось немного, а приступать к новому, не дождавшись цензурного разрешения, было делом рискованным. Подумав, я решился прибегнуть к посредничеству Я.И. Ростовцева, в то время бывшего в большой силе. И вот Давыдов, волей-неволей, хотя-нехотя, должен был исполнить мое желание. Просматривая возвращенный мне экземпляр, чтобы знать, нет ли каких замечаний или перемен, я с изумлением остановился на отрывке из "Похвального слова Карамзина Екатерине Великой". Известно, что в этом слове автор обращается к читателям с воззванием: "Сограждане!" И что же? Это воззвание везде было зачеркнуто, как нечто запретное. Нельзя было удержаться от смеха при мысли, до чего довела свою боязливость цензура: даже Карамзина чуть-чуть не причислила к поклонникам революции. При свидании с Давыдовым я признался в своем изумлении. "Чему ж тут изумляться? -- отвечал он спокойно и равнодушно. -- В настоящее время (1853) и французы не смеют говорить: concitoyen". Делать было нечего, реставрировать опальное слово не позволялось, и вот из двадцати с лишком изданий моей "Русской хрестоматии" в шестом (том I) похвальная речь Карамзина Екатерине так и осталась без сограждан, благодаря перевороту, учиненному во Франции Наполеоном Третьим.
Свободное копирование
