Необходимость сборника, отвечавшего современным потребностям на уроках русского языка в средних учебных заведениях, становилась более и более ощутительной. В течение моей педагогической практики образовался у меня избранный литературный материал, расположенный по родам прозы и поэзии и явившийся в 1843 году в двух томах под названием "Русская хрестоматия". Читатель, смею надеяться, признает за мною право похвалиться тем, что я первый, хотя и не в большой мере, а в той, какая разрешалась уставом о пользовании чужою литературного собственностью, познакомил русское юношество с Пушкиным.
Кроме полноты и новизны материала, сравнительно с прежде существовавшими учебными пособиями по русскому языку и словесности, книга моя представляла еще некоторые особенности, из которых важнейшая -- большое предисловие, в котором я указывал основания, руководившие меня при выборе образцов.
Хрестоматия должна была представлять образцы прозы и поэзии, написанные литературным языком нового времени, то есть обнимающим эпохи Карамзина и Пушкина, не исключая и только что выступавшие таланты (Кольцов, Майков, Фет и другие), если их произведения выказывали изящество языка {Эта часть предисловия удостоилась перевода на французский язык в книге "Histoire intellectuel de l'Empire de Russie", par Tardif de Mello. 1854. Paris.}. Таким положением предшествовавшие именитые писатели (Ломоносов, Державин, Сумароков, Княжнин, Херасков) как бы отодвигались на задний план, что и побудило критику заподозрить составителя в неуважении к преданию, в покушении разорвать связь между прошлым и современным нашей литературы, тогда как в основу ее изучения следовало положить "историческое" начало. Предисловие заключалось такими словами: "Рядом с именами "известными" читатель найдет некоторые пиесы писателей еще "малоизвестных", но талантливых. Увлекаясь достоинством языка и мыслей, а не авторитетом, я часто припоминал слова графа С.С. Уварова: "В большей части Европы, кажется, в словесности власть единого таланта или немногих слабеет: наступает эпоха, которую один умный писатель верно изобразил названием эпохи "безыменной"" {Граф С.С. Уваров в его "Академической речи о Гете".}. Этацитата набросила на меня подозрение в демократизме, в неуважении к авторитетам, в намерении поколебать табель литературных рангов.
Изложенный взгляд на сборник литературных образцов, как своего рода новшество, не мог быть одобрен ни попечителем Московского учебного округа, графом С.Г. Строгановым, ни профессором Московского университета С.П. Шевыревым. Оба они стояли за историческое начало в преподавании научных предметов, что ясно было выражено графом на обеде, данном в Петербурге, 1858 года, в день основания Московского университета, которым он управлял двенадцать лет (1835--1847). Шевырев, как ученый, серьезно изучавший памятники древнерусской литературы и открывший публичные лекции по этому предмету, неблагосклонно относился к некоторым новым талантам, как это видно из отчета его о первом сборнике стихотворений Лермонтова (1840 г.), в которых критик видел только подражание форме произведений наших именитых поэтов {"Москвитянин", 1841 г.}.
Были и другие причины, обратившие внимание Шевырева на мою книгу. Первой из них служила рознь между журналами "Отечественные записки", в котором я участвовал как сотрудник, что было известно Шевыреву, и "Москвитянин". Первый из них, сторонник европеизма, не сходился в мнениях с "Москвитянином", представителем славянофильского учения. К этому взаимному недружелюбию двух начал присоединялись и личные раздражения. Нельзя сомневаться, что Шевырев обладал многими хорошими душевными качествами, несомненной ученостью и чрезвычайным трудолюбием, но вместе с этим он представлял и слабые, легко уязвимые стороны характера. Он был тщеславен, раздражителен, задорен и нередко педантичен в своих критических статьях, на что жаловался даже неизменный друг его М.П. Погодин. Последняя черта, как особенно выступавшая, была изображена Белинским в особой характеристике, под названием: "Педант, литературный тип" {"Отеч[ественные] записки", 1842 г.}.
Сказанное мною подтверждается свидетельством Ю.Ф. Самарина в его письмах к К.С. Аксакову. Он с радостью уведомляет своего друга, как "Шевырев был разбит в спорах с Крюковым и Редкиным (профессорами Московского университета) и прикрыл постыдное отступление криками и общими местами". "В Шевыреве, -- по его отзыву, -- нет той простоты и того смирения, без которых не может быть доступна тайна художественного произведения. Я считаю его неспособным забыть себя в присутствии высокого создания, забыть, что он изучил искусство, что он был в Италии и потому должен понимать и видеть больше, лучше и прежде других, которые не были в Италии и не изучали искусства. Ему будет совестно перед собою, если он увидит в художественном произведении только то, что может видеть всякий. Нет, он придумает что-нибудь помудренее, позамысловатее и поставит свою выдумку между читателем и поэмою" (то есть поэтическим созданием) {"Рус[ский] архив", 1880 г., кн. 2, письма 20 и 52.}.
Чем же московская публика заинтересовалась в споре о таком заурядном явлении учебной литературы, как хрестоматия?.. Неожиданным ходом полемики. Шевырев приобрел себе большую известность; он занимал кафедру русской словесности; и в Москве, и в Петербурге его знали как ученого, литератора и критика. Я же был преподаватель русского языка в низших классах одного из московских институтов, посылавший статьи и статейки в "Отечественные записки" без подписи имени, как это требовалось редакциею журнала. И что же? Оказалось, что малоизвестный журнальный сотрудник, не подчиняясь авторитету нападающего, поднимает брошенную им перчатку и немедленно вступает с ним в бой {Критика Шевырева в 5 и 6-м NoNo "Москвитянина", 1843; мои ответы в двух книжках "Отеч[ественных] зап[исок]" того же года, тт. 29 и 30.}. Сознаюсь откровенно, что я, как слабейший, желая насколько возможно уравнять шансы успеха, дозволял себе в защите прибегать к различным средствам, между прочим к иронии и насмешке, которые нравятся читателям. Если недоставало у меня пороха, я бросал в противника песком и пылью, чтобы хоть несколько отуманить его. Другим поводом к интересу таким в сущности неинтересным предметом могло служить и литературное затишье в Москве того времени. Так, по крайней мере, объяснила дело А.П. Елагина (мать Киреевских) в письме к А.Н. Попову: "Литература наша отличается перебранкою Шевырева с Галаховым за хрестоматию, и чуть ли это не единственное явление" {"Русский архив", кн. I, стр. 343.}. Наконец, немалое влияние и от розни воззрений, господствовавшей в среде профессоров. Мне хорошо известно, что некоторые из них, да и немалое число студентов, становились на мою сторону. По крайней мере, я выдержал атаку, не был разбит, не просил пардона, остался цел. В таком положении дела, слыша различные отзывы о критике и антикритике, издатель "Москвитянина" (М.П. Погодин) задумал прибегнуть к третейскому суду. Выбор его пал на Д.Л. Крюкова, профессора римской словесности и древностей, молодого, чрезвычайно даровитого и многоученого. Он предложил ему взглянуть на полемику нашу беспристрастно, как подобает человеку, лично незаинтересованному в деле и чуждому наклонности к той или другой журнальной партии. Предложение было принято, но не исполнено. Я узнал это от самого Крюкова, встретив его у Армфельда, тоже профессора Московского университета. Вот слова его: "Погодин просил меня взглянуть на вашу полемику с чисто научной точки зрения и дать о ней отзыв. Я было и обещал ему, но чем больше вникал в сущность спора, тем больше и больше переходил на вашу сторону, почему и отказался". Слышал я потом, что кроме этой причины отказа была и другая: Грановский, не жаловавший Шевырева, отклонил своего товарища от намерения вступаться за "Москвитянин", его редактора (Погодина) и главного критика (Шевырева).
Свободное копирование
