[ГЛАВА XII]
ИСТОРИЯ ОДНОЙ КНИГИ
Впервые: Исторический вестник. 1891. No 6; с подзаголовком: "Отрывок из воспоминаний".
Habent suum fatum libella
У книг есть своя судьба... Имела ее и моя "Русская хрестоматия", вышедшая первым изданием в 1843 году. Но прежде чем приступить к рассказу о том, что выражает эпиграф, я дозволю себе маленькое отступление.
В "Старой записной книжке" князя П.А. Вяземского помещен следующий забавный анекдот: "Когда Карамзин был назначен историографом, он отправился к кому-то с визитом и сказал слуге: если меня не примут, то запиши меня -- Карамзин, историограф. Когда слуга возвратился и сказал, что хозяина нет дома, Карамзин спросил его:
-- А записал ли ты меня?
-- Записал.
-- Что же ты записал?
-- Карамзин, граф истории" {Сочинения кн. Вяземского, т. VIII, стр. 244.}.
Нечто подобное случилось и со мною во время работы моей по изданию хрестоматии, которая печаталась в университетской типографии в Москве, где я был тогда преподавателем русского языка. Корректурные листы, доставляемые мне наборщиком, я отсылал, по выправке их, с моим кучером. Частая посылка в одно и то же место с какими-то бумагами возбудила любопытство прислуги. Что это такое наш барин все пишет и пишет да посылает в питиграфию (так они переиначили слово "типография")?
-- Не знаю, -- отвечал кучер, -- говорят, какую-то христоматию...
-- Христоматию? -- повторила горничная и, подумав немного, сказала: -- А, должно быть, житие Богородицы, Матери Христа Бога нашего. Вот это хорошо! Это -- дело доброе! Дай Бог ему за то здоровья.
Хрестоматия! учебное пособие для чтения и других занятий по отечественному языку! что это за важная вещь? Можно ли было предполагать, что она обратит на себя внимание сериозных особ и возбудит полемику, которой некоторое время интересовалась московская публика, преимущественно из учебного и литературного круга? Однако ж именно так и случилось, благодаря ниже излагаемым обстоятельствам.
Мысль о составлении хрестоматии была внушена мне недостатком такого сборника, по которому учащиеся могли бы знакомиться с образцовыми творениями родной словесности не только периодов ломоносовского и карамзинского, но и следовавшей за ними эпохи Пушкина, который еще не допускался в школу, хотя уже прошло несколько лет после его смерти. В хрестоматии Пенинского, в то время единственной и исключительно принятой в учебные заведения министерства народного просвещения, стихотворений Пушкина еще не имелось: он был под запретом. В заведениях других учебных ведомств (например, императрицы Марии) преподаватели словесности находились в лучшем положении: они могли свободно выбирать образцы для ознакомления учащихся с родами прозы и поэзии, равно как и с характеристикой известнейших писателей. Таким образом, я вместе с П.Н. Кудрявцевым (впоследствии профессором истории в Московском университете, а до того преподавателем в Николаевском сиротском институте в Москве) положили своим долгом знакомить воспитанниц не только с Пушкиным и поэтами его школы, но и с следовавшими за ним Гоголем и Лермонтовым. Это знакомство не ограничивалось единственно отрывками, которые предлагались на классных уроках, но обнимало целые произведения, благодаря вечерним литературным чтениям у начальницы означенного института, в присутствии ее и нередко инспектора классов, профессора Армфельда. Таковые же чтения были заведены мною и в Александровском институте (тоже в Москве). Те и другие не остались бесплодными: воспитанницы получили хотя и не полное, но, по крайней мере, достаточное понятие о значении корифеев нашей словесности; вместе с тем развивался у них вкус к изящному и явилась охота к чтению образцов литературных произведений.
Свободное копирование
