Второе письмо, в ответ на мое, адресованное в Дрезден, я получил уже из Москвы, куда Петр Николаевич воротился 2 октября, накануне смерти Грановского. Исключаю из него несколько строк, касающихся до меня лично.
"Москва, 1857, октября 27.
Пишу к вам из нашей Москвы, но мог бы начать еще почти с Дрездена, потому что с Дрездена я у вас в долгу, любезный и всегда дорогой мой друг. Там получил я ваше второе письмо. Оно мне дорого особенно потому, что не содержит в себе никаких утешений, а смотрит на дело прямо, как оно есть. Что черно, того нельзя сделать белым. Нам ли еще хотеть обманывать себя? Дети ли мы, чтобы закрывать себе глаза на наши прирожденные немощи и на законы, над нами господствующие? Испытавши на деле их неумолимость, опять ли тешить себя розовыми теориями и на воздухе построенными мечтами? Да если бы и хотел я, так не хватило бы у меня сил для размаха. Чувствую, испытываю каждый день, что крылья подкошены у меня навсегда. Поденщиком быть могу, на это пока хватает меня, но еще не нашел работы, которую бы мог делать без апатии. Какие страшные следы оставляет по себе пережитое! Из Дрездена кое-как добрался сначала до Петербурга, больной, разбитый физически и нравственно, хотелось обнять вас, но я не решился явиться к вам лично, особенно сюрпризом, зная ваши домашние обстоятельства {Болезнь моей жены.} и имея причины думать, что мое появление, особенно на первый раз после долгого отсутствия, не может доставить много удовольствия моим добрым друзьям и знакомым. Между тем непреодолимою силою тянуло меня домой; может быть, в первый раз в жизни испытал я то, что немцы так хорошо называют Heimweh... Домой, домой -- это было мое самое сильное и единственное желание. Наконец добрался я и до Москвы, и поверите ли? был счастлив несколько дней, и оттого, что в самом деле сверх чаяния очутился дома, то есть нашел свой теплый угол, совсем приготовленный для меня, даже с самоваром на столе, и оттого, что куда ни обращался, везде встречал столько доброго, искреннего, душевного, хотя вовсе не заслуженного мною сочувствия. Эта пустота, которая недавно образовалась около меня, как будто наполнилась, заместилась на время. Сверх ожидания, я очутился в каком-то идиллическом расположении духа; я как будто нашел какой-то призрак счастия, на которое было потерял всякую веру.
Глупости! Ребячество! Мне было хорошо, потому что я нашел то, что одно остается после утраченного счастия: тихий домашний покой, который временем разнообразится только дружескою беседою. Теперь уж я больше не обманывал себя и знаю цену своего мнимого счастия. Чувство, что моего доброго гения нет со мною, скоро опять возвратилось ко мне, и мне никогда больше не отогнать его от себя. Недостает мне, кажется, немногого, но чувство этого недостатка преследует меня везде и во всем. По счастию, не обманулся я в одном: у меня нашлась или, лучше сказать, ко мне возвратилась знакомая деятельность и наполнила, по крайней мере, половину моих часов в неделю. Хоть и по звонку, то есть по внешнему побуждению, а все же в это время бываешь занят другою мыслию. Впрочем, грех сказать, чтобы не было и других, лучших побуждений. Я располагался вести дело почти по-казенному, но встретил в студентах столько живого и зрелого интереса, что и сам не устоял против него. Да, наши студенты созрели и возмужали, подогревают и нас. С некоторого времени в них живет прекрасный дух".
Я обрадовался тону этого письма, более спокойного, чем первое, хотя и знал, что время, этот великий целитель горестей, как обыкновенно называют его, не исцелит душевной боли Петра Николаевича. Не такой он был человек, не такова была и потеря его. Он, говоря его же словами, "похоронил то, что имевшему один раз не дается уже в другой". Время здесь бессильно, и никто не придумает, что в этом случае может быть достаточно сильно. Трагическая судьба существует только для тех, которые, по самому избранию души своей, способны чувствовать "безысходное и бесконечное" горе. Другие не поддадутся ей так удобно, они, по смерти жены своей, могут жениться и еще раз жениться. Несмотря на это, я надеялся на какое-нибудь восстановление сил Петра Николаевича. Надежда моя укрепилась отрадными известиями, которые москвичи привозили с собою в Петербург. Они говорили, что Петр Николаевич бодрее, чем они ожидали, и в доказательство его бодрости рассказывали, как добрый признак, что он даже не смутясь выдержал наивный вопрос маленькой дочери Е.Ф. К[орш]а: "А что ты забыл тетю Варю?" Но вскоре утешительные слухи заменились другими, зловещими. Письмо ко мне сестры Петра Николаевича (от 14 января) не оставило более никакого сомнения насчет качества этих слухов. Наконец, телеграфическою депешею -- самою траурною, какая когда-либо существовала, дано мне было знать, что Кудрявцев скончался 18 января.
Мир праху твоему, глубоко нравственный, вполне чистый человек -- человек без пятна и упрека! Драгоценный дар выпал на твою долю: при жизни быть живым примером прекрасного, по смерти остаться неумирающим преданием о прекрасном. Все, отдавшие тебе последнее целование, целовали в тебе завет и память всего, что только есть праведного в нашем мире.
Свободное копирование
