Петр Николаевич работал энергически и усердно, находя время и для приготовления лекций, и для деятельного участия в "Русском вестнике". Между тем плохое состояние его здоровья начинало тревожить всех друзей его. Он и сам чувствовал, что ему нужен отдых, без которого не восстановить упадших сил. Осенью 1856 года он отправился за границу... Мне пришлось прощаться с ним вдвойне -- и как с отъезжающим в чужие края, и как с москвичом, потому что через месяц по его отъезде переехал я на службу в Петербург. Мысленно сопоставлял я прежние, слишком за десять лет бывшие проводы с настоящею разлукою. Сравнение оказалось не в пользу последней. Я не называю испытанного мною чувства предчувствием, но знаю, что оно было печально, без твердой уверенности в свидании, которая тогда и самой горести давала приятную отраду. Предавшись занятиям по новой для меня должности, я следил, однако ж, за путешествием друга по тем письмам, которые печатались в "Русском вестнике" и в которых он сообщал о своих впечатлениях, сравнивал прежнее состояние виденных им предметов с нынешним и отмечал важнейшие перемены, принесенные временем. Вдруг эти путевые письма внезапно оборвались. Я не знал, как объяснить это. Но объяснение не замедлило: в марте 1857 года во Флоренции Петр Николаевич похоронил свою супругу.
Не берусь описывать душевного его состояния после такой потери. Пусть судят о нем по двум прилагаемым здесь письмам. Первое из них служит ответом на мое письмо, посланное из Петербурга в Геную.
"Нерви, 1857, августа 13/25.
Сегодня вечером, когда я возвращался из Генуи, наши {Семейство гр. С[алиа]с (Евгении Тур).}, гуляя, встретили меня еще на дороге и подали мне письмо, адресованное на мое имя. Увидев незнакомую руку на пакете, я спешил сорвать печать. Поспешность моя не обманула меня: письмо было от вас, любезный друг. Тогда я вспомнил, что, прощаясь со мною в Москве, вы сказали, что непременно будете писать ко мне за границу.
Итак, вы сдержали слово. Но, Боже мой, сколько же времени прошло после того, как оно было сказано! По крайней мере, как не похожи эти две поры между собою! Целая пропасть легла у меня между тем временем, когда я прощался с вами в надежде хоть не скорого, но доброго свидания, и настоящим днем, когда я пишу ответ на, ваше письмо. Не помню, как я перескочил с того берега на этот, но знаю, что возврата мне больше нет туда. Как ни оборачиваю я голову назад, мне уж больше не найти перехода на ту сторону.
Ваш голос послышался мне будто с того берега! С вашими письмами ко мне, даже с самым почерком вашей руки у меня соединено столько счастливых, счастливых воспоминаний. И вдруг опять эта рука и этот голос -- в такую пору, когда на душе нет ничего, кроме горести и хоть бы капля света в голове. С того берега! Отчего не могу и я пойти туда же и по-прежнему беззаботно обнять тех, которые помнят и любят меня по-прежнему!
Как страшно может иногда расколоться жизнь: все по одну сторону и ничего по другую! Я все не знаю до сих пор, что это такое -- слепой случай или в самом деле какое "наказание"? И знаете ли, что мне бы, кажется, было лучше увериться в последнем. Наказание имеет хоть какой-нибудь смысл, но слепой, бессмысленный случай, разрушающий одним разом все ваше счастие, губящий его в ваших глазах с какою-то злою иронией и насильственно поворачивающий всю вашу жизнь к прошедшему -- это невыносимо тяжело. Если это неразумная сила, то откуда же в ней столько рассчитанной жестокости? А если она разумна, то как может быть столько жестокою?
Так спуталось все у меня в голове, что самое сильное впечатление, которое останется у меня от жизни, -- это впечатление жестокого обмана. На свою личную жизнь пожаловаться не могу: она и довольно долга теперь уже, и не скажу, чтоб она была пуста. Вы знаете, любезный друг, те интересы, которые проходили через нее, потому что большую и, может быть, лучшую часть их мы пережили вместе! Но мне было послано счастие. Говорю послано, потому что я не искал его усердно, не гонялся за ним -- само пришло, будто подосланное кем. Уж подавая ему руку на будущий союз, я далеко, далеко не предчувствовал всей цены его. Мне почти без искательства было послано то, что не всегда дается после многих и усильных поисков. У меня дома было столько счастия, что меня, кажется, не испугало бы никакое лишение. Я был, наконец, может быть, даже слишком самодоволен. Мне нечего было искать, потому что около меня было все, все... Прежде чем я определил себе, в чем может состоять мое счастие, оно уж было со мною. Да, это было счастие -- могу я сказать теперь, ловя все дальше и дальше убегающую от меня тень его. Еще в тот день, как я прощался с вами в Москве, оно было со мною все сполна, и я легко подавал руку друзьям, потому что видел впереди только светлые и радостные дни. Давно ли, кажется, это было, а теперь у меня уж ничего нет! Как неожиданно создалось мое счастие, так быстро, внезапно и насильственно было оно разрушено. И когда же? в то самое время, как я надеялся наложить на него последний венец. Не злобный ли это обман, не насмешка ли над моим бессилием какой-то невидимой мне, но уж конечно не дружелюбной мне силы? Там, где я думал похоронить много старых забот, мне пришлось похоронить лучшее, что я имел в жизни и что имевшему один раз не дается больше в другой. Кто бы подумал? Вся эта поездка из Москвы до Флоренции, во время которой было положено столько веселого смеху, была не что иное, как погребальный поезд, направленный к одной отдаленной могиле, о которой никто из нас и не подозревал во время дороги!
Пять месяцев (уж пять месяцев тому, тогда как прежде мы и одного дня не проводили врознь), которые прошли с фатального для меня дня, притупили мое горе; но жало его, я чувствую, останется во мне навсегда и отравит мне все дни до последнего. Жизнь еще осталась мне, но трудно сказать, на какое употребление. Мне все указывают на продолжение прежней деятельности. Конечно, я не откажусь от труда по мере сил моих, -- но что в труде есть сладкого, то я буду знать лишь по воспоминанию. Осталась тяжелая сторона работы, но лучшая награда труда для меня больше не существует. Да не вижу впереди и цели. Глухо и пусто впереди. Точно выселился куда-то целый мир и меня оставил одного среди опустелого города. В душе ношу еще остаток чувства, но он только давит меня, как лишнее бремя. Куда девать его, не знаю; разве выветрится со временем.
А эта бедная жизнь, которая оборвалась так рано, так безвременно, когда, я думал, для нее только наступало счастливое время! Если б даже она была мне чужая, было бы над чем пролить самые искренние слезы. Но она давно уж стала мне больше чем родная, и на ней-то досталось мне видеть, до чего беспощадны властвующие над нами роковые силы. Еще прежде, чем пришла смерть, я уж видел перед собою жертву, неизменно обреченную року, и не один день терзался моим бессилием отвратить или хоть только на время отклонить занесенный над нею удар. Если бы в душе и была какая энергия, в подобные минуты она истлевает вся без остатка, и переживший их человек походит на плод, из которого выжата последняя капля сока. Нет, это уж хватает через край. Да отвратит от всех нас судьба подобные испытания, хоть и не убивающие до конца, но изнашивающие человека до состояния никуда не годной тряпки.
Вам тяжело слушать меня, любезный друг, но наша старая добрая дружба, хоть и без обычного "ты", дает мне право сказать вам то, что лежит у меня на душе, и не стараться скрыть терпкость чувств под мягкими словами. Дружеские письма составляют для меня теперь лучшую отраду, но нельзя, разумеется, чтоб они не затрагивали вновь мою едва подживающую рану. Но я рад бываю тому. Чем более затрагивают ее, тем живее переносят меня в мое прошедшее, а ведь у меня только и осталось радости, что там. Самое больное для меня есть самое здоровое. Ваше письмо особенно привело меня туда, в те времена, когда мы были так беззаботно счастливы и когда незачем было нам обращаться назад, потому что так много было впереди. Теперь иное, и контраст так силен, что у меня холод пробегает по коже, когда я поставлю то и другое рядом. Простите же моей слабости: она и вольная, и невольная. Авось придет время, когда и мне послан будет хоть некоторый душевный покой, тогда поговорим и о мирском, но теперь я в состоянии говорить, и именно с моими лучшими друзьями, лишь об одном и об одном.
Письмо мое, конечно, найдет еще вас в Москве {Я жил в Москве, на даче, с июня по сентябрь.}, но сам я мало надеюсь встретиться с вами. Сбираюсь в дорогу, но путь мой пойдет не прямо на север, а сначала поведет меня на юг. Перед возвращением на родину еду совершить последнюю тризну. Впрочем, я бы не хотел, чтоб она была последняя в строгом смысле слова. Я бы хотел и еще раз навестить тот маленький уголок земли, в котором сложил лучшее, единственное мое богатство. Не забуду сказать поклон и от всех знакомых и потом потянусь назад восвояси, но не стаей, как летят грачи на зимние квартиры, а лишь сам с собою. Что делать? Растерял дорогою всех спутников: выехали мы вчетвером, а возвращусь один, да и то едва ли весь. Таким побытом в начале октября я надеюсь добраться до дому, которого у меня нет.
Затем, любезный друг, крепко жму вам руку и прошу вас, как доброго друга, не забывать меня в моем безысходном и бесконечном горе".
Свободное копирование
