Знакомство мое с П.Н. Кудрявцевым началось с 1839 года, когда он был еще студентом. До того времени я знал его только как автора повестей "Катенька Пылаева" и "Флейта", из которых первая напечатана в "Телескопе", а вторая в "Московском наблюдателе". Под ними выставлены начальные буквы псевдонима, выбранного автором (Нестроев): А.Н. Собственной фамилии он не решался подписывать по отношениям к университету и еще более к своему отцу, который мог бы думать, что сын его отвлекается от лекций посторонними работами. Этим драгоценным знакомством, обратившимся потом в неизменную дружбу, одолжен я моему сотрудничеству в "Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду" (с 1836 г.) и "Отечественных записках" с первого года их издания (1839). Я доставлял в оба журнала критические и библиографические отчеты о некоторых книгах, выходивших в Москве. Так как одному невозможно было следить с успехом за текущею литературой, то ко мне присоединился М.Н. Катков, кончивший тогда курс в Московском университете кандидатом, и В.Г. Белинский, занимавшийся, кроме того, редакциею "Московского наблюдателя". С особенным удовольствием вспоминаю это время общих наших журнальных работ, время молодого, но добросовестного рвения и горячей любви к литературе. Двадцать лет прошло с тех пор и принесло много успехов, но в итоге их находится, конечно, процент, собранный и с наших посильных работ.
В 1839 году Белинский переехал на жительство в Петербург. В замену себя рекомендовал он П.Н. Кудрявцева. Лучшей рекомендации он и не мог бы сделать: этот выбор свидетельствует об его умении оценивать людей. Мне было любопытно встретиться с Нестроевым, знакомым мне дотоле, как я заметил выше, по своим повестям. Впечатление первой с ним встречи сохраняется во мне живо и теперь. Я увидел перед собою красивого студента; но особенность его красоты заключалась в сериозной мысли, обогнавшей возраст, и в целомудрии чувств, отставшем от возраста. То был видимый облик внутреннего изящества, чистое выражение благородного духа, мыслящего и целомудренного. И целою жизнию своею Кудрявцев оправдывал давно известное, хотя и заподозренное изречение, что лицо есть зеркало души. Знание дела, разнообразие талантов, удивительная добросовестность, которая могла равняться только удивительной скромности, поселили во мне с первого же раза и любовь, и уважение к моему товарищу. Взяв на себя обязанность по видимому маловажную, по крайней мере, не официальную и не ответственную, он смотрел на нее как на долг. Чувство долга коренилось в нем глубоко. Можно было сказать, что оно родилось вместе с ним или сделалось второю его натурою. Он успокоивался при исполнении дела только внутренним самодовольствием, только верностию отчета своей собственной совести. Какая бы книжка или книжонка ни подлежала его суждению, он непременно читал ее или вовсе не брался за суждение. Ему принадлежат многие критические статьи и рецензии в поименованных журналах. Для многих автор оставался неизвестным: они хвалили напечатанное, адресуя свою похвалу не тому, кому бы следовало. Отсюда выходили забавные недоумения, заставлявшие меня и Кудрявцева нередко смеяться. Источник недоумений заключался в условии, наложенном редакциею "Отечественных записок" на сотрудников, не подписывать своих имен под статьями в отделе критики и библиографии.
В 1841 году M. H. Катков отправился для довершения своего образования за границу. Мы остались с Петром Николаевичем вдвоем. Не место здесь исчислять все критические и библиографические отчеты, написанные Петром Николаевичем, хотя они все известны мне, как крупные, так и мелкие. Для примера укажу только следующие: [об] "Учебной книге русской словесности" Греча (первая статья), о споре между Голохвастовым и его противником по поводу сочинения Голохвастова "Об осаде Троицкой лавры", о сочинениях Языкова, Полонского, Фета ("Отечеств[енные] зап[писки]"), характеристика Мерзлякова (в "Литер[атурной] газете"). Отличительные признаки их -- верность приговора и художественная обработка, не допускавшая ничего грубого, резкого, неровного, всегда сохранявшая разумную меру и просвещенное приличие. В этих качествах обнаруживался тоже редкий талант, талант благоразумия и фации, запрещающий прибегать к насмешке и едкости, обыкновенным орудиям многих критиков. Но тот ошибся бы значительно, кто приписал бы наружную безобидность отзывов Кудрявцева неспособности его обличить невежество и пошлость. Равным образом смешно было бы сердиться на их внутреннюю обидность: подсудимый выказал бы тем, что он сердится на правду, и следовательно, признается в том, что он не прав.
Кроме того, в "Отечественных записках" и "Современнике" напечатано несколько повестей Кудрявцева: "Цветок", "Недоумение", "Живая картина", "Последний визит", "Ошибка", "Сбоев", "Без рассвета". Каково бы ни было их достоинство теперь, в свое время они обратили на себя внимание наблюдательностию, умением подметить тонкие психические черты и тем особым колоритом, который, как отражение субъективности автора, оцвечивал их приятно-таинственным цветом. Едва ли нравятся они большинству публики, но люди с поэтическим чувством и тактом действительности отдавали им предпочтение перед многими тогдашними повестями, которые поддерживали любопытство одним интересом сказки, нисколько не умея интересовать читателей развитием внутреннего мира, жизнию духа, естественным ходом страстей. Впечатление, ими производимое, справедливо уподобить впечатлению той женской красоты, которая не поражает с первого взгляда, но которая тем более нравится, чем больше в нее всматриваешься. Так, в повести "Флейта" искусно раскрыты зарождение и постепенный рост начальной отроческой любви, первые движения этого чувства, неопределенное, смутное состояние сердца, не сознаваемое тем, кто его испытывает. Кроме таинственного полусвета в рассказах Кудрявцева легко различить еще другой, меланхолический оттенок. Чувство меланхолии всегда в нем крылось. С летами развилось оно значительно, положив свой отпечаток и на его лицо.
Свободное копирование
