Записки человека - 112

[ГЛАВА XI]

ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕТРЕ НИКОЛАЕВИЧЕ КУДРЯВЦЕВЕ

Впервые: Русский вестник. 1858. Февраль, кн. 2.

Студентам Московского университета

 Лучшие люди отходят от нас. Лучших людей хороним мы преждевременно, когда общество так сильно в них нуждалось и нуждается. Не совершив полного круга своей жизни, они лишены драгоценнейшей награды, на какую только может рассчитывать благородная деятельность: видеть успехи времени, в пользу которых они трудились так честно и мужественно, этими успехами оправдывать свою веру в историю, веру, не раз колебавшуюся в груди преданнейших служителей мысли.

 Давно высказанное убеждение, что какая-то роковая сила тяготеет над талантами нашей отчизны, подтвердилась снова самым печальным событием. Многие вершины русского поэтического мира поражены ею прежде, чем они успели развернуться во всей красоте своего дарования. Потом обратила она свои удары на вершины умственные и нравственные. Жертвами ее сделались люди, в которых просвещение достигло самого изящного вида, образцы и наставники его общественной важности, его нравственной силы. Не прошло трех лет, как умер Грановский. Теперь последовал за ним Кудрявцев, преемник его в университете по праву и факту, так искренно скорбевший над могилой своего предшественника.

 Смерть П.Н. Кудрявцева -- двойное горе, общественное и частное. Общество утратило в нем полезнейшего члена; родные, друзья, знакомые потеряли с ним все, что только может быть привлекательного в отношениях лица к лицу. Дуновение смерти, погасив пламень благороднейшего сердца, унесло с собою обильную дань счастия, которую принимали от него другие сердца. "Человек он был!" -- вот первый вопль нашей скорби. И те, кому уже поздно завязывать новые дружеские связи, горестно должны сознаться, что им не нажить более такого человека... Да простят мне читатели, что я к воспоминанию о покойном, близком каждому, кто умел ценить нравственное изящество, так поспешно примешиваю мою собственную скорбь; им нет, конечно, нужды до того, как я любил покойного: это мое личное дело, бремя моих собственных ощущений; но если кто-нибудь из них испытал на самом себе силу внутренней красоты человека, тот поймет невольное выражение сердечной боли, прямо от меня идущее, прямо ко мне относящееся, выражение очень естественное при мысли о недавней утрате, в виду свежей еще могилы.

 Роковая игра судьбы самым чувствительным образом разыгралась в жизни П.Н. Кудрявцева, который наиболее достоин был ее пощады. Не в смертном только ударе, но и во многих обстоятельствах его жизни она заявила свою слепую жестокость. Слова, сказанные им некогда об одном, близком ему человеке, разрешились над его собственною головою, как печальное предсказание: "Вьтадают иногда несчастия, которые заставляют вспомнить о воплях Эдипа, как есть нравы, между которыми как будто живет еще судьба древних". Этот эпиграф к повести "Без рассвета", написанной в Берлине 1846 года и напечатанной в "Современнике"[1], мог бы служить эпиграфом и к повести его жизни. Потеря близких родных, к числу которых принадлежала и героиня повести, возмутительное разногласие между действительностью и строгостью нравственных начал ложились на его душу кровавыми заметками. А потом, когда так желанно, хотя и неожиданно, устроилось его семейное счастие, ему наносится новый и последний удар, он лишается беспредельно любимой супруги. Потрясенный вконец, он небольшим сроком переживает свое несчастие, это "беспросветное" течение времени.

 Я пишу не биографию, а воспоминания. От двадцатилетней, ничем не потемненной дружбы моей с покойным осталось у меня в памяти много драгоценных материалов, которые берегу как одно из лучших достояний сердца. Не могу и думать, чтобы когда-нибудь исчезло во мне живое, яркое представление и наружного его образа, и внутренней его физиономии. Все цело и невредимо, от простого разговора до задушевных бесед. Я познакомился с ним на двадцать третьем году его возраста. Все, что было с ним после этого времени, знаю, можно сказать, как очевидец: предшествовавший период его жизни известен мне из рассказов его родных и знакомых.

 П.Н. Кудрявцев родился 1816 года, 4 августа в Москве. Если не ошибаюсь, он рано лишился матери[2]. Отсутствие материнской заботливости, ничем не заменяемой для первого возраста, часто оказывает вредные последствия. В настоящем случае их не было. Благодатная природа Петра Николаевича сделала из него и здесь редкое исключение. Он нисколько не утратил душевной нежности, которая развертывается особенно под надзором женщины. В отрочестве отличался он тихим нравом, скромностью, мягкою, женственною, если позволено так выразиться, пристойностью, которые никогда не покидали его. Было в этом отроке что-то степенное и сериозное, не призрак равнодушия, еще менее угрюмости, а та фация приличия, которая и в детстве, и в другие возрасты жизни свидетельствует о человеке избранном, не подходящем под мерку людей обыкновенного разряда. В родителе своем сирота нашел ту любовь, которая совмещает в себе и долг отца, и чувство матери. Любовь эта послужила основою трогательных отношений между отцом и сыном, о чем будем говорить впоследствии.

 Первоначальное образование Петра Николаевича было неважно. От товарищей его по учению в Московской духовной семинарии, Сперанского (уже умершего) и Я.С. Ф[илевско]го, я знаю, как он держал себя в школе. Этот способ держать себя вовсе не похож на тот, который мы видим обыкновенно в сотнях, тысячах школьников, иногда очень даровитых. Важно не то, что Петр Николаевич не мог учиться дурно; важно то, что он не любил показывать ни учителям, ни товарищам, что он учится отлично. Дурные привычки, грубые шутки, непростительные шалости, короче, все замашки, которыми так неприятно обнаруживается резкая, деспотическая натура мальчика, для него как бы не существовали. Он не гонялся за похвалами и отличиями, которыми поощряется успех, но которые в то же время развивают тщеславие, зависть, корыстное соревнование и из десятилетних ребят готовят взрослых членов общества, всегда готовых враждовать друг с другом. Он не был тем, что весьма определительно выражается словом "выскочка". Он отвечал, когда учитель спрашивал его, и не вызывался на ответы, с намерением выказать себя с хорошей стороны, а товарищей с дурной; но в то же время и не сходился с товарищами на такую дружбу, которая могла быть обидною его собственной личности или от которой должен был терпеть преподаватель. Я имел в руках его детские сочинения, первые опыты его пера, написанные еще нетвердым почерком: по ним уже можно было судить, что в мальчике-авторе зарождался сериозный ум наряду с потребностью грациозной отделки и что оба эти качества сделаются со временем существенными условиями его взгляда на вещи и его изложения.

 Юношество Петра Николаевича, когда он, для дальнейшего образования поступил в Московский университет, представляет явление весьма замечательное. С первых, так сказать, шагов в этом возрасте он на всю жизнь запасается негодованием против умственной косности и нравственной тесноты. Важный акт духовного самоосвобождения совершился в нем рано и навсегда. Он истек из крепкой любви к правде: ибо между всеми неправдами, существующими на свете, самая возмутительная состоит в посягательстве на независимость мысли и нравственных начал. Такое посягательство всегда опасно, что бы ни служило ему орудием, произвол ли чей-нибудь, или (что еще хуже) целое воззрение, облеченное в плотную, неподвижную, замкнутую в самой себе систему. Петр Николаевич отрешился от подчинения тому и другому; но тяжело отозвалась на нем эта ранняя, хотя и благодетельная, борьба, кончившаяся завоеванием внутренней самобытности: она положила на него печать тайной грусти, которая никогда не затихала в нем совершенно, раскрываясь болезненно каждый раз, когда в большом или малом объеме повторялись явления, испытанные им на самом себе или знакомые ему по другим примерам. Та стихия, в которой он вращался немалое время и следы которой никогда не стираются с иных личностей, не оставила на нем ни малейшего знака. Ни внутренно, ни наружно не напоминал он ничем своих родовых и сословных обязанностей, характера своей изначальной жизни или начального образования. Не только зная его, но даже просто смотря на него, нельзя было и подозревать какой-либо связи между тем кругом, в который он вошел своею волею, и тем, к которому до того принадлежал. Представьте же себе, как сильны были в таком юноше чувство истины, сознание человеческого достоинства, самодеятельность мысли и настойчивость воли, не резкой, не блистательной в своих действиях, но разумной и постоянной. Удивительная стойкость убеждений соединялась в нем с не менее удивительным благодушием. Более полувека живу я на свете и ни в ком не видал такой примерной снисходительности, терпимости, гуманности. В Петре Николаевиче, всегда умевшем охранять свою неприкосновенность, не было ни малейшего упрямства или грубости, которым часто бывают подвержены люди, в сущности прямые и честные, но в то же время неприятные манерами своего поведения. Они хотят выказать себя суровыми Катонами[3] и отталкивают ближних моральным педантизмом. Изящно-нравственная природа Петра Николаевича чуждалась подобного катонства. Не допуская никаких уступок там, где дело касалось направления, принципов, идей, он был образцом деликатности в сфере личных отношений. Вследствие этого он пользовался горячею любовию тех, кто разделял его воззрения, равно как и непритворным уважением тех, кто думал иначе. Ни те, ни другие не находили ничего, что бы можно было сказать против его обращения с ними.