Что Тургенев искони и неизменно принадлежал к западникам, что идеалом нашего интеллектуального и политического развития долженствовала, по его убеждению, неизбежно служить Западная Европа, нет ни малейшего сомнения. Это доказывается его спорами с московскими славянофилами, которые, несмотря на несогласие с ним во взглядах, уважали его высокий талант, но еще более его сочинениями, особенно романом "Дым". Беру из него для примера одно место. Прощаясь с Литвиновым, возвращающимся во Россию, Потугин дает ему следующий напутственный совет: "Всякий раз, когда вам придется приниматься за дело, спросите себя: служите ли вы цивилизации, в точном и строгом смысле слова, проводите ли одну из ее идей, имеет ли ваш труд тот педагогический, европейский характер, который единственно полезен и плодотворен в наше время, у нас? Если так -- идите смело вперед: вы на хорошем пути, и дело ваше благое". Ясно, что, по мнению Потугина (или Тургенева), следование по стопам Западной Европы есть sine qua non русского преуспеяния во всех отношениях.
Не помню, кто, где и когда (кажется, г. Марков в газете "Голос" пятидесятых годов) видел причину элегического настроения Тургенева в страхе его при мысли о неизбежной смерти. Настоящее время выразилось бы таким образом, что Тургенев был "пессимист". Действительно, некоторые места его произведений оправдывают такое мнение. Вот, например, какие мысли, говоря его словами, приходили ему на ум в небольшом рассказе "Поездка в Полесье" (1857): "Из недра вековых лесов, с бессмертного лона вод поднимается один и тот же голос: "Мне нет до тебя дела, -- говорит природа человеку, -- я царствую, а ты хлопочи о том, как бы не умереть". При виде неизменного, мрачного бора глубже и неотразимее, чем при виде моря, проникает в сердце людское сознание нашей ничтожности. Трудно человеку, существу единого дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному смерти, трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взгляд вечной Изиды; не одни дерзостные надежды и мечтанья молодости смиряются и гаснут в нем, охваченные ледяным дыханием стихии; нет -- вся душа его никнет и замирает; он чувствует, что последний из его братии может исчезнуть с лица земли, и ни одна игла не дрогнет в этих ветвях". Одно из "Стихотворений в прозе", под названием "Природа", подтверждает высказанный взгляд.
Некоторые читатели и критики осуждали Тургенева за отсутствие нравственных принципов, идеала. Это несправедливо и обличает малое внимание читающих. Напротив, у него явственно выражалась высочайшая цель человеческой жизни -- альтруизм, любовь к ближним. Почетнейшим титулом каждому из нас служит слово "добрый". "Да, -- говорит он в заключении своего прекрасного этюда ("Гамлет и Дон-Кихот"), -- одно это слово имеет еще значение перед лицом смерти. Все пройдет, все исчезнет; высочайший сан, власть, всеобъемлющий гений, -- все рассыплется прахом. Но добрые дела не разлетятся дымом: они долговечнее самой сияющей красоты; все минется, сказал Апостол, одна любовь останется". Прибавлю к этому еще заключительные слова к рассказу о долгом споре университетских товарищей -- Лаврецкого и Михалевича. "А ведь он, пожалуй, прав", -- думал Лаврецкий, возвращаясь в дом. Затем говорит автор, то есть Тургенев: многие из слов Михалевича неотразимо вошли ему в душу, хоть он и спорил и не соглашался с ним. Будь только человек добр -- его никто отразить не может. Этим взглядом объясняется предпочтение, оказанное Тургеневым Дон-Кихоту, в сопоставлении последнего с Гамлетом: "Он живет не для себя, а вне себя, для других; идеал его -- истребление зла, водворение истины и справедливости на земле; чтобы достигнуть этой цели, он готов на всевозможные жертвы".
Но недаром говорится: "И в солнце, и в луне есть темные пятна". Были такие пятна и в прекрасной личности Ивана Сергеевича. Наиболее заметные из них обнаруживались в слабоволии, легкомыслии, неустойчивости. Близкие к нему москвичи откровенно замечали ему этот недостаток. Н.Х. Кетчер нередко говаривал ему: "Ты ростом с слона, а душа у тебя с горошину"; В.П. Боткин величал его "Митрофаном". Может быть, отсутствие твердой воли объясняется его дряблым темпераментом, рыхлым телосложением. Этот великорослый человек говорил голосом отрока, часто жаловался на нездоровье и завидовал людям крепким, которые обладали неизменным аппетитом и надлежащим пищеварением. Холеры боялся он паче всего и немедленно бежал из тех мест, куда она направлялась. Вот один из примеров, подтверждающих вышесказанное. Тургенев был коротко знаком с известной писательницей Евгенией Тур, относился с большой похвалой о ее романе "Племянница" и даже вызвался написать разбор его. Так было в Москве, но не так вышло в Петербурге, среди издателей "Современника", которые не жаловали автора "Племянницы": под их внушением критическая статья вовсе не отвечала тому, что критик говорил в Москве. Иногда, Бог знает почему, Тургенев высказывал мнение, прямо противоположное тому, что он действительно думал. К числу таких выходок принадлежит его отзыв о предприятии П.В. Анненкова издать сочинения Пушкина, приведенный г-жою Головачевой-Панаевой в ее "Воспоминаниях": Анненков ни с того, ни с сего обзывается кулаком, круглым невеждой, а изданию его предсказывается позор; Некрасову же делается выговор, что он упустил случай взять на себя издание. Все это не согласно с настоящею мыслью Тургенева: он отлично знал, что Некрасов, хотя и крупный поэтический талант, не мог по своему недостаточному образованию удовлетворительно исполнить предприятие, тогда как Анненков, хотя и не поэт, но обладавший метким поэтическим чувством и надлежащими знаниями, сумеет удовлетворить ожидания публики, что он действительно и сделал, приложив к изданию "Материалы" для биографии Пушкина. Зачем же он говорил против своего убеждения? Да так -- ни с того, ни с сего. Иногда -- что греха таить? -- он и о себе, и о других рассказывал небывальщину, почему Белинский и называл его импровизатором. Далее, Тургенев не жаловал Добролюбова за "Свисток" (в "Современнике"), направляемый безразлично одесную и ошую, на хорошее и дурное. Я помню, что на обеде у одного из офицеров генерального штаба он укорял его за отсутствие идеалов в суждениях о литературе, что дурно действовало на молодежь, а в одном из заседаний комитета литературного фонда он напал на Кавелина за его сочувствие к "Свистку": "Нашего брата в грязь топчут (выговаривал он ему), а вы хохочете и своим хохотом одобряете безобразие". Но в других подобных тому явлениях Тургенев оставался молчалив и равнодушен, как бы потакая им или даже поощряя их своим равнодушием. Наконец, более и более редкое появление его на Руси, более и более сильное стремление за границу, преимущественно во Францию, а здесь преимущественно в семейство Виардо, вместе с неясностью его отношений к лицам разных политических и социальных учений, смущало его почитателей и отчуждало его от единоземцев. Конечно, он любил Россию, но уже любил ее издалека, не быв свидетелем, что с ней делается за последнее время его жизни. Неуспех его романа "Новь" обнаружил невозможность изображать новые движения народной жизни заочно, по слухам или газетам {По выходе этого романа явилась следующая эпиграмма:
Твердят, что новь родит сторицей;
Но, видно, плохи семена
Иль пересохли за границей:
В романе "Новь" -- полынь одна.}. Наряду с его знаменитостью стали имена Достоевского и графа Л.Н. Толстого, а в настоящее время и превысили ее, судя по журнальным отзывам. Заметим, однако ж, что Тургенев и за границей оказал несомненную услугу нашей поэзии, познакомив с нею французов и раскрыв им существенное ее свойство, состоящее в том, что она имеет своим предметом и целью -- правду жизни.
Свободное копирование
