Живокини был редкий, образцовый буфф -- один из тысяч буффов. При первых звуках его голоса, раздававшихся иногда за кулисами, публика уже приходила в приятное волнение, чувствовала себя хорошо настроенною. Когда же появлялся он, то вместе с ним врывались веселье и смех и наполняли всю сцену, не давая места ничему другому. Видеть его и оставаться равнодушным или в дурном расположении духа было невозможно. В нем все было комично: выражение лица, телодвижения, дикция. Он мог обходиться без речей, поводя только глазами или выделывая что-нибудь руками, -- и вызывать громкие рукоплескания. Поэтому играющие с ним в одной пиесе, особенно актрисы, старались не глядеть на него, чтобы не расхохотаться. Только Щепкин, никогда не выходивший из своей роли, оставался равнодушным к его забавной комике. Публика чрезвычайно любила Живокини. Взыскательная иногда по отношению к другим актерам, она постоянно была к нему снисходительна: можно ли сердиться на того, кто веселит вас, возбуждая искренний смех, смех до слез? Она прощала ему даже нетвердое знание своих ролей, потому что он уморительно умел маскировать небрежное отношение к своей обязанности. Вместо забытых им слов пиесы он придумывал свои, которые иногда были лучше подлинных и производили больший эффект. Иногда же обращался с какою-нибудь речью к суфлеру, как будто так следовало по его роли. Вообще он позволял себе многое, на что другие не решались. Уверенный в пристрастии к нему публики, он подчас заигрывал с нею во время самого спектакля: обращался к партеру с каким-нибудь вопросом, например: как ему нравится пиеса? или взывал к райку, прося заседающих там театральных репортеров похвалить его игру в газетном отзыве. Сколько комедий и водевилей одолжены ему своим успехом. Как он был хорош в пиесах "Стряпчий под столом", "Что имеем -- не храним, потерявши -- плачем", "Лев Гурыч Синичкин"!
Скажу несколько слов о Бантышеве. Он занял место Булахова, обладавшего очень приятным, симпатичным тенором. Мне редко удавалось его слышать, но Бантышева я очень хорошо знал и как певца, и как постоянного посетителя кофейни, где он любил играть на биллиарде. Известность свою и расположение публики приобрел он преимущественно успехом в опере "Аскольдова могила", где исполнял роль Торопки и превосходно пел знакомую всем москвичам песню "Уж как веет ветерок". Пиеса эта давалась очень часто, ее любили, потому что от нее веяло родным, русским. Разыгрывалась она превосходно; особенно нравилась сцена похищения из терема. Даже италианские певцы, бывшие тогда в Москве, отнеслись с похвалой об игре и голосе Бантышева, хотя самую пиесу называли не оперой, а водевилем. Бантышев принадлежал к так называемым покладистым натурам. Он был спокойного, ровного темперамента: ни с кем не любил ссориться, никогда не горячился и не выходил из себя -- совершенный антипод Ленскому. Он любил слушать толки о литературе и театре, хотя сам не принимал в них участия. После одной из таких бесед, в которой часто слышались слова "нормальный", "норма", он говорит: "Мне очень понравилось все, что вы говорили, только одного я не понял: зачем вы так часто вспоминали оперу "Норму"". Это -- факт, а вот это -- вероятно, выдумка. В опере Меполя "Иосиф" Бантышев исполнял главную роль. Простудившись накануне ее представления, он уведомил о том театральную дирекцию такою запискою: "Завтра не могу играть "Прекрасного Иосифа", потому что я Осип (осип)".
Выше было упомянуто о Самарине. Прибавлю еще несколько о нем сведений. Он воспитывался в московской театральной школе, когда Николай Иванович Надеждин преподавал там русскую словесность. Профессор называл его своим любимым учеником за любознательность и прилежание. Самарин был юнейший из актеров, посещавших кофейню; начал же он посещать ее после своего первого, очень успешного дебюта в какой-то драме, где играл роль мальчика, обличившего злоумышленников в поджоге гостиницы. Другою, более плодотворною для него школою служили образцы сценического искусства -- Мочалов, Щепкин, Сабуров, Живокини... то был цветущий период московского театра, уже имевшего свою почтенную историю. Самарин с любовью воспользовался всем, что вело к развитию его таланта, и выработал из себя такого артиста, который равно подвизался в двух драматических родах -- комедии и трагедии, удовлетворяя публику даже в одних ролях с Щепкиным и Мочаловым: достаточно сказать, что он замещал первого в Фамусове и Сквознике-Дмухановском, а второго -- в Гамлете и Чацком. Много лет после их смерти он с честью и блестящим успехом поддерживал славные предания об их гениальности.
Этим я оканчиваю мои воспоминания или, вернее, поминанье. Именно поминанье! Из всех служителей Мельпомены и Талии, которые выступают в моем рассказе, ни одного не осталось в живых. Все отошли к отцам. Мир их праху и глубокая им благодарность за те высокие наслаждения, которые они нам доставляли, которые услаждают и улучшают нашу жизнь и которые останутся неизменным достоянием человека до тех пор, пока он не лишится способности смеяться и плакать.
Но что же сталось с литературной кофейной? Какова ее дальнейшая история? Пусть на этот вопрос отвечают другие. Я знал ее в лучшую пору ее существования -- в тридцатые и сороковые годы. Какова она была после -- мне неизвестно. Думаю, что она упразднилась, как упраздняется многое, по разным причинам и обстоятельствам. Вероятно, обычные посетители появлялись в ней реже и реже: иной переселился в Петербург или в провинцию; другой обзавелся семейством и предпочел домашний очаг общественному заведению; третьему она просто присмотрелась и наскучила. Но как бы то ни было -- так или иначе, а для меня она -- преданье старины, хотя и глубокой (принимая в расчет меру человеческого века), но дорогой и милой, которую я и помянул "памятью сердца".
Свободное копирование
