В кофейную Михаил Семенович являлся почти ежедневно, и его приход был для всех настоящим праздником. Он немедленно вторгался в беседу или, лучше, заводил ее и вел интереснейшим образом. По свойственной всем москвичам слабости, он любил спорить -- и спорил горячо, но не раздражительно, с единственною целью уяснить предмет, допускавший различные на себя взгляды. Самолюбия, тщеславия, желания поставить на своем потому только, что это -- свое, а не чужое, у него не было и в помышлении. Такое искреннее отношение к предмету спора нравилось всем нам и сильно привлекало к артисту. Мы видели, что он верен данному им самим себе обету -- учиться и весь век учиться, доискиваться истины, не впадать в обман и заблуждение. Другой, сильнейшей приманкой для нас служили рассказы Щепкина из его богатой опытностью жизни. Они и по своему содержанию, и по мастерству рассказчика были в своем роде интереснейшими повестями. Положенные на бумагу, они наполовину теряли свое значение. Даже беллетристическая обработка некоторых из них Герценом далеко уступала оригиналу, то есть живой, устной речи. Она не производила на читателей такого душевного впечатления, какое испытывали мы, слушатели, в небольшой комнате, вокруг стола, не спускавшие глаз с нашего рапсода. Причина обаяния заключалась в том, что каждый рассказ Щепкина был собственно не рассказом, не повествованием, а живым представлением, воскресением былого. Он как бы играл пиесу -- один за всех действующих в ней лиц. Что трудно, даже невозможно, передать на бумаге словами, он легко и живо давал о том знать интонацией голоса, мимикой, жестами, слезами -- если сцена выходила трогательной, смехом -- если сцена становилась забавной. И у нас, слушавших, вслед за ним то выступали слезы, то раздавался смех.
От серьезного до забавного один только шаг. Мне вспоминается при этом комический финал одного из рассказов Щепкина. Между посетителями кофейной находился какой-то чиновник, которого мы прозвали тупорылым. Он, конечно из любопытства, постоянно торчал у дверей той комнаты, которую как бы присвоили себе артисты и близкие их знакомые. Нам, особенно Ленскому, не нравилось такое непрошеное участие постороннего лица в нашей компании. Когда Щепкин кончил рассказ, Ленский крикнул слугу:
-- Человек, трубку! {"Человек" -- в смысле слуги, лакея.}
Чиновник, не расслышав и думая, что обращаются к нему, подходит и спрашивает:
-- Что вам надобно?
-- Ничего.
-- А я думал, что вы меня зовете!
-- Помилуйте, разве вы человек? Как я смею называть вас таким именем? {В смысле высшего творения, разумного существа.}
Постановка на сцену пиес нового вида не могла обойтись без нового лицедея, который должен был познакомить публику с бытом, в них изображенным, с лицами, в них выведенными. То и другое -- лица и быт их -- коротко известны многим, с другой стороны, оставались в полной неизвестности также для многих, удаленных от той среды, где преимущественно зарождались и развивались типы самодурства. Благодаря даровитости русской породы, таким исполнителем явился с провинциального театра в Москву Пров Михайлович Садовский -- малообразованный, но своеобразный, гениальный талант. Редкие из актеров так быстро подвигаются на избранной ими карьере, сразу обнаруживая свое высокое искусство, так досконально изучают свычаи и обычаи тех лиц, в представлении которых заключается их главное амплуа, и так верно, мастерски воплощают их существенные черты в своей собственной персоне. И тем более казалось это удивительным, что незаметно было особенного труда в артисте для достижения таких успехов в своем деле. Сценический талант тем по преимуществу заявляет свою силу, что нередко, вопреки всякого чаяния, создает роли, то есть выдвигает на первый план то, что при чтении пиесы казалось или неважным, или, по крайней мере, второстепенным. Так Садовский создал Любима Торцова (в комедии "Бедность -- не порок") и Расплюева (в "Свадьбе Кречинского"). Правда, таких субъектов, как первый, в прежнее время в Москве (не знаю, как теперь) было немало. Спившись с кругу, они -- не чуждые ни способностей, ни доброго сердца -- теряли всякое чувство приличия, не думали скрываться от публики в своем зазорном виде; напротив, в этот-то именно момент они и любили являться в людном месте, наиболее в Гостином дворе, где проказили и юродствовали на потеху сидельцев и проходящих. Некоторые из них были грамотны и потому, встречаясь с проходящими, декламировали перед ними какие-нибудь стихи, например:
Мужайся, стой и дай ответ
(Подражание Иову),
или:
Постой, дочь нежная преступного отца,
Опора слабая несчастного слепца.
(Эдип в Афинах).
Первый стих обращался к кавалеру, два вторых к даме, причем чудодей закрывал глаза, как слепой. Но несмотря на то, что не было недостатка в подобных лицах для образца, требовалось большое искусство, чтобы обратить их в типы: Садовский не скопировал их, а возвел в перл создания. Любим Торцов стал нарицательным именем, благодаря столько же автору, сколько и артисту, если еще не больше. Что же касается до Расплюева, то игра Садовского изумила всех, кто имел случай познакомиться с пиесой до постановки ее на сцену. "Свадьба Кречинского", талантливое сочинение г. Сухово-Кобылина, не раз читалась в одном из знакомых мне домов, и никто из присутствовавших не воображал, чтобы сказанная роль могла обратить особенное на себя внимание. Вышло напротив: артист поставил Расплюева на такое видное место, что он разделил успех с успехом главного лица -- Кречинского. Садовский раскрыл перед зрителями и мир купечества, и мир подьячих, сыграв Подхалюзина, Русакова, Краснова, Беневоленского, Юсова... Кто их до того не знал, тот уже после представления на сцене никогда не забывал, а кто знал -- тот восхищался мастерством воспроизведения. Надобно сказать, что пиесы А.Н. Островского разыгрывались на московской сцене в совершенстве {Не так, как в Петербурге, где и артисты и публика знают негоциантов, но не имеют надлежащего понятия о том роде купеческого и мещанского быта, который изображен г. Островским. То же и в других сферах: в "Ревизоре", например, даже такой артист, как Сосницкий, представлял не городничего, а скорее столичного ловкого частного пристава.}, вполне удовлетворявшем публику. Мне памятен спектакль, когда давали "Не в свои сани не садись". Каждое лицо было до того естественно, безукоризненно в исполнении своей роли, что, право, вымысел переставал быть вымыслом, становясь действительностью. Не говоря уже о Русакове (Садовском), как хорош был Васильев 1-й, представлявший молодого купца Бородкина. Едва ли кто мог потом заместить его в этой роли {Вот еще крупный, незаменимый для многих ролей артист. Я видел в Петербурге его брата, артиста тоже с дарованием, но гораздо менее сильным.}. Потом дочь Русакова -- истая купеческая дочка, даже ходившая как бы на гусиных лапках -- носками вместе, пятками врозь. Далее сестра Русакова (Акимова), помешанная на молодых полированных кавалерах, потому что они -- "образованность", и с презрением относящаяся к кавалерам своего собственного рода и звания, так как они -- "необразованность". А содержатель трактира Маломальский (Степанов) -- лицо невидное, но мастерски представленное! А супруга его Анна Антоновна (Сабурова-старшая), устраивающая у себя свидание дочери Русакова с кавалеристом Вихоревым! С какой неподражаемой экспрессией произносила она, обращаясь к нему, слово "Амур!". Это слово, по всей справедливости, должно занять место рядом с знаменитыми изречениями французских классических трагедий: "Moi!" (в "Медее"), "Qu'il mourut" (в "Горации") и другими подобными, потому что оно производило такой же эффект.
Свободное копирование
