Щепкин до того дорожил естественностью и простотою сценической игры, что он и в других родах искусства, например в литературе, чутко замечал противоположные тому качества и отвращался от них с негодованием или скорбью. Как ни был он близок к Гоголю, как ни благоговел перед его талантом, но "Развязка Ревизора" -- это преднамеренное, хитроумное и ни с чем не сообразное толкование смысла комедии ("Ревизор") сильно возмутило его, и он в письме к автору (1847) выразил свое недовольство:
"Прочтя ваше окончание "Ревизора" {Т.е. "Развязку Ревизора".}, я бесился на самого себя, на свой близорукий взгляд, потому что до сих пор я изучал всех героев "Ревизора", как живых людей; я так много видел знакомого, родного, я так свыкся с Городничим, Добчинским и Бобчинским в течение десяти лет нашего сближения, что отнять их у меня и всех вообще -- это было бы дело бессовестное. Чем их вы мне замените? Оставьте мне их, как они есть. Я их люблю, люблю со всеми слабостями, как и вообще всех людей. Не давайте мне никаких намеков, что это-де не чиновники, а наши страсти; нет, я не хочу этой переделки: это люди, настоящие живые люди, между которыми я взрос и почти состарелся. Видите ли какое давнее знакомство! Вы из целого мира собрали несколько человек в одно сборное место, в одну группу; с этими в десять лет я совершенно сроднился, -- и вы хотите их отнять у меня. Нет, я их вам не дам! -- не дам, пока существую. После меня переделывайте их хоть в козлов; а до тех пор я не уступлю вам и Держиморды, потому что и он мне дорог" {Записки и письма М.С. Щепкина. Изд. 1864.}.
Но как бы ни был силен талант, не может он, однако ж, господствовать во всех видах своей специальности. Так случилось и с Михаилом Семеновичем. Явились новые пиесы, которые не совсем приходились ему по сердцу и от которых он должен был отойти в сторону, уступив первенство другому артисту. То были произведения нашего знаменитого драматурга А.Н. Островского. Трудно определить истинную причину такого нерасположения со стороны неизменного служителя искусству. Может статься, он мало знал тот общественный слой, к которому принадлежат действующие лица означенных пиес; может статься, не находил в этих лицах истинного комизма или изображение этого комизма казалось ему слишком реальным. Трудно указать истинную тому причину, хотя мне известно, что в комедиях, следовавших за первой, "Свои люди -- сочтемся", которая сразу отвела автору почетное место в истории нашей драматической литературы, Щепкин, согласно, впрочем, с другими москвичами партии западников, видели отражение славянофильства и как бы служение ему. Так, по крайней мере, им казалось. Этот взгляд отчасти высказан в моем письменном приветствии юбиляру. Исчислив пиесы, в которых талант комика выказывался в наибольшем свете, я заметил: "...но там, где не было правдивого изображения действительности или где верно поэтическое ее изображение служило орудием невежественных целей; там, где представление пошлой и темной жизни возводилось в нравственный идеал, тогда как оно должно противополагаться нравственности, -- там не было и достойных ролей для вас. Вы отворачивались от таких пиес с презрением, вы не хотели в них играть. Игра ваша не была лестью упадшему вкусу публики, не была органом предосудительных ей внушений" {Юбилей М.С. Щепкина (Москвитянин, 1855 г., No 21 и 22). Другие два письменные приветствия посланы М.Н. Катковым и П.Н. Кудрявцевым.}.
Уважая талант А.Н. Островского, Щепкин осуждал, однако ж, "Грозу". Когда он прочел отчет мой об этой драме, написанный по поручению Академии наук, то пришел в огорчение и недоумение, что и выразил в следующем письме ко мне (15 ноября 1860 г.).
"На старости лет, в настоящее время я в самом страдательном положении. Всю свою жизнь я изучал драматическое искусство, руководствовался всеми великими творцами по этой части и выслушивал мнения современных мне мыслящих людей, и даже начинал думать, что я кое-что смыслю, и это было для меня наградой за 50-летний труд, потому что я теперь еще учусь. И что же? представьте мое положение! на днях я убедился, что я совершенный невежда в этом деле или, скорее, человек отсталый. Я прочел в журнале "Искусство" отчет академии о премии за "Грозу", определенной г. Островскому по вашему разбору, который меня удивил. Вы очень тонко и осторожно выставили ее достоинства. Не менее других уважая г-на автора, мне было обидно читать указанные достоинства этой пиесы, тогда как на лучшие места вы не обратили внимания. Например, как не удивляться этой сцене, где русская женщина выросла гак высоко, что публично признает, что она...? Как вы не указали на эту юродивую барыню с двумя лакеями, которая произносит свой суд над черным народом? все это напоминает древний хор, а здесь это именно принадлежит уже автору, потому что в действительности этого нет. Наконец, как вы упустили из виду два действия, которые происходят за кустами? Уже самою новостию они заслуживали быть замеченными. А что, если бы это было на сцене? вот бы эффект был небывалый! Видите ли, какой я отсталый человек, что придираюсь к таким мелочам! Со всем тем пожалейте об моем тупоумии; а может быть, тут примешивается и самолюбие. Позвольте мне остаться при моем невежестве и смотреть на искусство своими старыми глазами. Простите меня за излишнюю болтливость -- это болезнь старости, а притом мне нужно было высказаться: кому ж я мог передать все, что у меня было на душе, как не вам? Ведь вы своим разбором толкнули меня на такую болтовню. Знаю, что вы не поставите мне в большой проступок то, что я не совсем согласен с вами в отношении моего искусства, и может быть, при встрече укажете мне на мои ошибки; а вы знаете, что я никогда не ленился учиться. Прощайте, будьте здоровы и не сердитесь на старика, который все так же вас любит. Весь ваш Михаил Щепкин".
Свободное копирование
