Из трагедий Шиллера Мочалову особенно приходилось по душе "Коварство и любовь"; а он своей страстной игрой заставил и москвичей полюбить ее. Я помню, как он исполнял роль Фердинанда в поре своей молодости, искренний пыл которой обнаруживался и в сценах нежной любви, и в сцене отчаянной ревности. Мы, студенты, знали почти наизусть всю эту роль, особенно в последнем акте, хотя пиеса давалась по вольному переводу Смирнова (родственника профессора Мерзлякова) и хотя переводчик, ради нравственного пуризма, выбросил много мещанских, неблагородных выражений и придал языку трагедии какой-то риторический тон, близкий к языку трагедий французских. Как выразительно произнес трагик тираду, когда Луиза развернула брошенное им письмо, возбудившее его ревность, и лишилась чувств: "Бледна, как смерть! как она хороша в этом состоянии! как она теперь мне нравится! Исчез тот румянец, который мог бы обмануть самих ангелов. Вот настоящий ее образ... обниму ее." -- и с этими словами бросается к ней. Потом с каким чувством боязни и надежды он допрашивал ее, она ли писала письмо, зная, что от ответа зависит спасение или погибель обоих. И когда она, как правдивая девушка, отвечала: "Я!" -- он не хотел верить: "Не может быть! Ты сказала это из боязни, оттого, что я допрашивал тебя резко... это неправда... Если ж это правда... то солги мне". Эти обойму ее, солги мне до сих пор мне памятны, до сих пор возбуждают они в моем сердце прежние, юношеские впечатления.
Нередко случалось и так, что пиесу ординарного качества артист выносил на плечах своих и тем обманывал зрителя, не ожидавшего успеха. Некоторое время были в ходу драматические произведения Н. Кукольника: "Рука Всевышнего отечество спасла!" и "Скопин Шуйский". В последней я видел и Каратыгина, и Мочалова. Оба они исполняли роль Ляпунова. Каратыгин играл хорошо, то есть эффектно, но холодно, без увлечения; особенно вредил ему неприятный тембр голоса, как бы надорванного, словно выходившего из пустой бочки. Мы с Н.Х. К[етчер]ом, сидевшим рядом в 3-м или 4-м ряду кресел, побаивались, что роль Ляпунова не по таланту Мочалова, но, сверх всякого вероятия, наша боязнь оказалась напрасной. Настроение артиста было отличное; мы убедились в том, прослушав мастерски произнесенный монолог, в котором выражалось колебание патриота, неизвестность, чем кончится задуманный им план -- успехом или неудачей, торжеством или падением отечества. Этот монолог, исполненный лиризма, состоит из двух частей, выражающих противоположные представления и ожидания: одна часть оканчивается радостным возгласом: "Воскресла Русь!., воистину воскресла", а другая, наоборот, печальным: "Погибла Русь!., воистину погибла!" Но главный, потрясающий эффект произвела сцена с доктором, у постели отравленного князя. Весь ход душевных ощущений Ляпунова, начиная с подозрения в отраве и кончая уверенностью в справедливости подозрения, развивался с удивительною естественностью. Робкое появление врача, вопросы ему, на которые он отвечал неудовлетворительно, его смущение, гнев, закипевший в груди Ляпунова... все это ведено было с удивительным искусством и энергией. Видно было, как доктор более и более робел, готовый признаться в преступлении, и как Ляпунов более и более приходил в ярость: он задыхался от душивших его ощущений, он не давал времени сознаться преступнику; как тигр, не выпускал он своей добычи, а тащил ее, трепещущую, к окну, из которого и выбросил на расправу яростной толпе, закричавшей: "Любо! Любо!" Этому страшному крику вторил радостный, но столь же страшный хохот мстителя -- тот хохот, которым мог потрясать зрителей только Мочалов. Все были поражены силою трагического представления. О себе не говорю: я не из крепких, но К[етче]р может похвалиться нервами, однако ж и с ним сделалась сильная дрожь.
В исполнении ролей своих Мочалов отличался образцовою добросовестностью. Он всегда знал их твердо. Ему, равно как и Щепкину, нашему гениальному комику, суфлер решительно был не нужен, не так, как другим, тоже первоклассным талантам, например, Живокини и Садовскому (за последнее время): эти так и жались к суфлерской будке. Пренебрежение своею обязанностью в этом отношении Щепкин называл двойным невежеством -- перед публикой и перед искусством. Поэтому он всегда репетировал самые маловажные пиесы. С тетрадкой в руках ходил он по комнате или, в весенние и летние месяцы, по балкону своей квартиры, подобно школьнику, твердя свой урок.
Кстати о Максине, о котором упомянуто выше. В газетном фельетоне за последнее время стало появляться его имя, как будто чем-нибудь замечательное. Писемский даже вывел его в одном из своих романов. Это для меня новость. Во-первых, о каком Максине идет речь? Их было двое. Старший недолго состоял на московской сцене, занимая второстепенные роли в трагедиях и мелодрамах, а также правдивых и честных стариков, развязывающих узел комедии (вроде Прямиковых, Правдолюбов, Честонов и т.п.). Что касается, во-вторых, до младшего брата, то, может статься, он и фигурировал на вечерних сходках в кофейной, но в утренние визиты он являлся туда самым незаметным гостем, молчащим и слушающим. В разговор с ним вступали редко, но посмеяться над ним были не прочь. Амплуа его были тени, привидения, мертвецы, выходцы с того света. И надо отдать ему справедливость, как старательному лицедею, игравшему всегда одинаково, неизменно: разговор или рассказ вел он протяжным, глухим, гробовым голосом, как и следует персонам указанного рода. Выдающеюся его ролью была тень Гамлетова отца. Надобно знать читателю, что теперь эта тень исчезает, а в то время, когда я вспоминаю, она проваливалась, и при этом процессе Максин возглашал:
Прощай!.. прощай!.. прощай!.. и помни обо мне!
Но однажды, на беду ему, машина, неизвестно, по какой причине, начала после первого "прощай!" спускаться быстрее обыкновенного. Максин не сконфузился: он все последние слова произнес сполна, но только скороговоркой, не останавливаясь на знаках препинания:
...прощай прощай и помни обо мне, --
за что и награжден был общим хохотом.
Свободное копирование
