Записки человека - 81

 В "Телескопе" и "Молве", издававшихся профессором Надеждиным с содействием Белинского, помешались отчеты о театральных представлениях. В этих отчетах часто доставалось Ленскому за его ординарную, бесцветную игру, а он, с своей стороны, вместо антикритик действовал орудием сатиры. Одно из таких стихотворений получило форму акростиха (Надеждин):

 Нет, спорить я с тобою больше не хочу,

 А просто с дядею * тебя поколочу,

 Дурацкая, свиная образина...

 и т.д.

 * О[рло]в, отличавшийся силою.

 Но верхом пикантности и своеобразности считалось стихотворение, повествующее о том, чем себя прославил брандмайор Тарновский. Кроме этого лица, в этих стихах являются тогдашний московский обер-полицеймейстер Цынский и тогдашняя московская танцовщица Санковская[1].

 Знаменитый трагик Мочалов представлял собою образцовый экземпляр тех гениальных русских людей, которые не имели возможности, или не хотели, или не умели дать себе образование и вести образ жизни соразмерно своим способностям. В подобных субъектах дурные стороны человеческой природы выказываются рельефнее, чем в ординарных личностях. Нравственной выдержки нечего и требовать от них: они выказывают крайнюю неровность в своих действиях, легко предаются пылкости темперамента, ведущей к разгулу и всякой неурядице. Какая-то дикость выказывалась даже во внешнем обращении нашего артиста. Мы уже видели, как он держал себя по утрам в кофейной. Но вечером, под влиянием Вакха, он давал себе полную волю, становился придирчивым и нестерпимым до того, что ближайшие к нему люди сторонились от него, даже боялись попасться ему на глаза во избежание крупного скандала. Дома у себя, в подобном состоянии, он бунтовал, так что сильно доставалось его жене и тестю, не могшим совладать с ним. Самолюбие его доходило при таких моментах до смешного. Рассказывают, что однажды, сильно хмельной, он остановился в толпе простого народа, смотревшего на памятник Минину и Пожарскому. "Знаете ли вы, кто это?" -- спросил он, приняв театральную позу. Те ему сказали. "А знаете ли, кто я?" -- "Нет, не знаем". -- "Глупая, необразованная чернь!" Если это и выдумано, то очень правдоподобно: это очень могло быть. Впрочем, нет худа без добра. То же самолюбие, так детски проявлявшееся в артисте, дозволяло укрощать его, когда он, бывало, в кураже сильно расходится. Бантышев действительно остановил его однажды этим способом. Он обратился к нему с такою речью: "Павел Степанович, как вам не стыдно? Одумайтесь. Вы забыли, что вы гений, а те, что перед вами, -- толпа, чернь: зачем же вы унижаете себя в ее глазах?"

 Эти слова внезапно усмирили Мочалова: он помолчал несколько времени; потом, схватив руку Бантышева, воскликнул: "Друг, ты понял меня", -- и, взяв шляпу, ушел, к общему удовольствию посетителей. На беду, у Мочалова было много поклонников, из которых двое особенно угождали ему: один -- Дьяков, учитель каллиграфии, добрый, но беспутный малый; другой -- младший Максин, здоровенный детина[2]. Они не отходили от своего кумира, постоянно готовые служить ему. Бывало, Мочалов закричит: "Дьяков, сигарку!", и этот немедленно исполняет требование. "Болван! Разве так надобно подносить мне? Максин, научи его". Максин немедленно схватывает Дьякова, кладет его себе на руки, как малого ребенка, животом вверх, а на живот возлагает сигарку, и в таком образе (или безобразии) преподносит гению. Нельзя с безусловною строгостью относиться к подобным пассажам: крупные таланты, особенно в кругу артистов, всегда более или менее самолюбивы. Правильное воспитание могло бы сгладить природные угловатости, но, при отсутствии такового и при безалаберной семейной жизни, они доходили до смешного и чудовищного. Семья Мочаловых вообще была даровита. Отец трагика, о котором я говорю, тоже исполнял трагические роли и детей своих готовил для той же карьеры. Для первого дебюта они выступили в "Эдипе в Афинах" (Озерова). Отец играл Эдипа, сын -- Полиника, дочь -- Антигону[3]. Успех был чрезвычайный. Рассказывают, что, по возвращении домой, отец заставил жену свою снять сапоги с сына.

 -- Чему ты удивляешься? -- сказал он жене своей, остолбеневшей от такого приказа. -- Сын твой гений, а гению служить почетно.

 К такому уродливому обхождению в семье присоединились другие обстоятельства. Гения женили на девушке, решительно к нему не подходящей; в ней все было прозаично; она не имела понятия о сильных ощущениях, которых искал ее муж, не могла ни в чем ему сочувствовать; все у них шло без согласия, врозь. Это заставило Мочалова искать сердечных связей на стороне, и он сошелся с одной из театральных певиц, более ему симпатичной[4]. На беду, тесть (Бажанов) вступился в это дело, всего менее требующее третейского суда. Он хотел образумить зятя, но, по неразумию, взялся за это глупо и неуклюже, прибегнул даже к полицейскому вмешательству, чтобы заставить неверного мужа сохранять супружескую верность. Разумеется, ни один мало-мальски порядочный человек не мог бы помириться с таким посторонним вторжением в свой задушевный мир. Кончилось тем, что Мочалов возненавидел и жену и тестя и что общее их сожительство стало для каждого из них истой каторгой.