Записки человека - 80

 Самые журналы возбуждали частые споры, так как читатели их делились уже тогда на литературные партии, различно смотревшие на направления, содержание и другие особенности периодической прессы. Одни предпочитали "Библиотеку для чтения" за брамбеусовское остроумие и за выбор статей, преимущественно относившихся к положительным знаниям; другие, напротив, отдавали преимущество "Отечественным запискам" и "Московскому наблюдателю", как изданиям более серьезным, имевшим благонамеренную цель. Единственная в то время частная газета "Северная пчела", отталкивавшая от себя известный круг читателей фельетонами Булгарина, другому кругу именно за эти фельетоны и нравилась по доступности их содержания, по легкости и понятности изложения, по остротам и шуточкам, по плавности и гладкости языка. Напротив, язык ученых статей вызывал насмешки своими новыми терминами. Особенно над философской статьей Б[акуни]на в "Московском наблюдателе", то есть над ее внешней стороной, а не над смыслом, Ленский изощрял свое остроумие. Распив с собеседниками бутылки две-три шампанского (на что он был великий мастер), он восхвалял их бывшее содержание, а теперь -- говорил он печально, вертя в руках пустую,

 С чем тебя сравняю я?..

 В "Наблюдателе московском"

 Философская статья[1].

 Ленский принадлежал к числу тех личностей, которые не сознают своего настоящего призвания, а ищут его там, где его нет и не бывало. Бог дал ему способность писать остроумные драматические пиесы да сатирические стихотворения на случай, а он все мечтал видеть в себе сценический талант. Выслушивая похвалы как водевилист, он неодобрительно и как-то печально качал головою. "Что мне в этом? -- говорил он. -- Для меня это дело -- второстепенное; я актер -- вот моя главная профессия, а не авторство. Мне и фамилию дали другую за то, что я хорошо сыграл в театральной школе роль Ленского" {Настоящая его фамилия -- Воробьев.}. Но именно для сценического искусства у него не было средств -- ни внутренних, ни внешних: ни выразительного лица, ни гибкой дикции, ни умения проявлять разнообразные чувства. Он не мог отрешаться от себя самого, становиться другим человеком: он всегда был Ленским. Мало-мальски удовлетворительная игра оказывалась случайностью, неожиданною для него самого. Была, впрочем, одна роль, которую он исполнял безупречно -- роль Молчалина: это был истый Молчалин и по лицу, и по голосу, и по противной угодливости, и по столь же противному самоуничижению. Лучшего Молчалина я не видал уже потом.

 Но зато Ленский принадлежал к интереснейшим посетителям кофейной, если только был в духе и если притом беседа оживлялась шампанским. Тогда остроты и каламбуры сыпались одни за другими и заставляли собеседников хохотать до слез. Но совершенно иным существом являлся он, когда что-нибудь возбуждало его неудовольствие: он становился раздражительным, капризным, невыносимым. Трудно было угомонить его. Только двое умели его обуздывать: товарищ его по театру, комик Живокини, и Н.Х. К[етче]р. Того и другого он побаивался. Первый, зная, что ему не по силам состязаться с Ленским игрою слов, прибегал к другому оружию, которым владел мастерски -- к буффонству и тем переводил публику на свою сторону: все помирали со смеху от его уморительных выходок. Противник его, хотя и более образованный и остроумный, по самолюбию или раздражению, начинал конфузиться, терялся, плохо отражал удары, видимо отступал и должен был замолчать. Это-то и было нужно Живокини. "Что? -- говорил он. -- Прикусил язычок! Видишь -- моя взяла! Я тебя одолел, втоптал в грязь, уничтожил. Где тебе со мной тягаться? Пошел вон!" Другого противника, Н.Х. К[етче]ра, рассердить было трудно. Хотя он, по своему темпераменту, говорил и спорил громко, но всегда просто, без всякого самолюбия, сохраняя всегда хорошее расположение духа, которое выражалось хохотом или, вернее, грохотом, столько же гомерическим, сколько и добродушным. Летом, в самые жаркие дни, К[етче]р, являясь в кофейную утром часов в одиннадцать, спрашивал себе на завтрак две неизменные порции: порцию мороженого и порцию ветчины. Все удивлялись таким блюдам или, по крайней мере, порядку, в каком одно блюдо следовало за другим. "Чему ж вы, господа, удивляетесь? -- спрашивал бывший в то время Г[ерце]н. -- Разве вы не видите, что К[етче]р -- отличный хозяин: он сначала набьет свой погреб льдом, а потом и начнет класть в него съестное". Зная откровенность и прямоту К[етче]ра, Ленский иногда старался задабривать его, для чего и прибегал к известному ораторскому средству -- возбуждению благорасположения (captatio benevolentiae)[2]: начинал, например, хвалить переводы К[етче]ра Шекспировых пиес. Выслушав серьезно похвалу, К[етче]р однажды ответил стихом Сумарокова:

 Мне то не похвала, когда невежда хвалит[3].

 Разумеется, все засмеялись, и больше всех сам К[етче]р. Но Ленский нашелся и тотчас отвечал:

 Когда ж -- скажите мне -- вас умные хвалили?

 Не помню что-то я.

 Овдовев во второй раз, Ленский задумал в третий раз жениться на С[амарин]ой, дочери артиста, отличавшегося в ролях jeune-premier[4], и артистки, обладавшей превосходным комическим талантом[5]. Он сделал предложение; ему отказали, зная нрав его, не совсем удобный для семейного очага. Отказ погрузил его в самое скверное расположение духа. Не зная ничего, я спросил у К[етче]ра, отчего Ленский так невесел и пасмурен. "Оттого, -- отвечал К[етче]р, -- что он глуп, захотел быть троеженцем, сделал предложение, ему отказали, и вот он сидит теперь с носом". -- "Ну, К[етче]р, -- отвечал Ленский, -- если речь зашла о женитьбе, то я скажу тебе, что в брачной жизни лучше быть с носом, чем без носа". Впрочем, Ленский хмурился недолго. Неудача действовала на него короткое время. Через несколько дней после отказа он стал в совершенно иное отношение к предмету своей легкой любви: начал посмеиваться над ним, мстить ему эпиграммами. Вскоре пришлось ему быть в гостях вместе с матерью и дочерью. Сидя за ужином против них, он тут же сочинил следующее четверостишие:

 Матушка, дочка --

 То ж и одно:

 Матушка -- бочка,

 Дочка -- ...*

 * Обе они были очень полные.

 То же повторилось потом и с актрисой К[улико]вой, представлявшей Офелию[6]. Ленский ухаживал за ней и восхвалял ее, но как только она вышла замуж за О[рло]ва, декорация переменилась. Вместо похвал явились насмешки, вместо мадригалов -- эпиграммы. Я помню один куплет из насмешливого стихотворения, к ней обращенного:

 Для вас пожертвовать целковым Готов я был, моя душа; Но сочетались вы с О[рловы]м -- И я не дам уж ни гроша.

 Сам О[рло]в, которого Ленский называл дядей, не избег преследований от своего племянника. Предметом их было все: и наружность, и грубый голос, и телесная сила. Поздравительное приветствие по совершении брака О[рло]ва с К[уликов]ой заключалось таким каламбуром:

 Посмотрим же ребят * О[рловск]ого завода[7].

 * Жеребят.