Как впоследствии относился М.Н. Катков к вышеизложенным журнальным работам для "Отечественных записок"? {Кроме их, он сотрудничал в "Москов[ском] наблюдателе", под редакцией Белинского, 1838 и 1839 гг..} Само собою разумеется, что он видел в них только пробу пера, изощряемого и готовившегося для более широкой и плодотворной деятельности, но он вспоминал с удовольствием о критических опытах своего юношества, особенно об оценке таланта Сарры Толстой, и любил говорить о них в кругу приятелей, как это видно из прилагаемых при сем двух его ко мне писем. Первое письмо, или скорее записка, получено мною 18 октября 1856 года, в ответ на мое приглашение отобедать у меня вместе с другими близкими и присными мне людьми, по поводу моего переселения из Москвы в Петербург. По тесноте моей квартиры, В.П. Боткин устроил обед у себя, в доме своего отца. Кроме самого хозяина были Грановский, Кудрявцев, И.С. Тургенев, Кетчер, Катков, Леонтьев... (увы! этот список есть вместе и поминки умерших)... и несколько других лиц, еще живых и здравствующих. Вот что писал Катков:
"Вменяю себе в особенную честь ваше любезное приглашение и с радостью им воспользуюсь, чтобы в кругу людей, равно нам близких, и вместе с ними выразить то глубокое уважение, которое всегда соединяло и будет соединять нас с вами. Кроме общего признания ваших заслуг и ваших нравственных качеств, для меня лично воспоминание о вас имеет еще особое значение: с ним соединено еще дорогое для меня воспоминание моей первой молодости. Где бы ни случилось нам встретиться, всегда дружески протянем мы друг другу руку и, я уверен, не изменимся никогда в нашем взаимном уважении и приязни".
Второе письмо (31 января 1858 г.) извещает меня, жившего уже в Петербурге, о смерти Кудрявцева:
"Простите меня, дорогой Алексей Дмитриевич, за мое молчание на ваш привет, который тронул меня до глубины души. Поверьте, ваше сочувствие, ваше доброе расположение и к моей деятельности, и ко мне лично ценю высоко и вижу в том истинную для себя награду и утешение. Как вы знаете меня с давних пор, так точно и я помню вас с той самой поры, когда пробуждалась во мне мысль, и первые попытки ее неразрывно связаны с воспоминанием о вас, о той доброте, том доброжелательстве, том благородном сочувствии ко всему молодому, свежему, нравственно чистому, которые всегда отличали вас. Я не писал к вам просто потому, что был подавлен страдным грузом трудов, забот, горя. Выдалась же полоса! Бывали минуты, когда я приходил в совершенное отчаяние. С одной стороны -- туча неблагоприятных и слухов, и предчувствий с севера {Из Петербурга.}, с другой -- быстрое, ужасное угасание нашего Петра Николаевича {Кудрявцева, профессора Московского университета.}, а тут обычным потоком, ни на минуту не останавливающимся, дела, дела, дела, которые падали на меня всею своею тяжестью. Да! к потере Петра Николаевича трудно привыкнуть. Многого с его смертию недосчитаем мы в нашем капитале. Мне он был особенно дорог, как нравственная поддержка, по сходству многих заветных убеждений. Жизнь с каждым днем становится и труднее и суровее.
Без сомнения, вы имеете все право участвовать в издании сочинений Кудрявцева и в составлении его биографии {Намерение это тогда не осуществилось.}. Мне кажется, эту последнюю обязанность могли бы разделить вы с Павлом Михайловичем {Леонтьевым, профессором Московского университета.}, который если еще не писал, то на днях будет писать к вам. Воспоминаний ваших ждем с нетерпением {Воспоминания о Кудрявцеве ("Русский вест[ник]", 1858 г., т. XIII, No 4).}.
За статью вашу о Лермонтове приношу вам сердечную благодарность. Я считаю ее одним из лучших приобретений журнала. Мне было дорого и отрадно видеть то доверие, с которым вы отдавали ее мне, но говорю вам откровенно и по чистой совести, что я не встретил в ней ни одной мысли, в которой не был бы согласен с вами. Я буду печатать ее не просто, как прекрасную статью, но и как статью совершенно мне сочувственную. Жду с нетерпением второй половины.
Какое снова тяжкое испытание наступает для литературы! Сколько опять накипает на душе самых мрачных чувствований! Скажите, что выйдет из этих колебаний, из этих затягиваний и отпущений, и опять затягиваний, из этого вечного поддразниванья? И когда же? в то время, как, по-видимому, единственная и существенная поддержка П--ву {Правительству. Разумеются цензурные строгости тогдашнего времени.} представляется лишь в свободном развитии мысли и слова. Напрасно суемся мы с нашими сочувствиями: нас отталкивают презрительнейшим образом. Так и быть! Будем ждать, что Бог даст.
Вы пишете, что в мае будете в Москве. Заранее радуюсь этому и надеюсь, что будем гораздо чаще видеться, нежели прошлое лето. Обнимаю вас от всей души".
Свободное копирование
