Записки человека - 77

 Кроме вышеизложенных четырех критических отзывов Каткову принадлежат еще многие рецензии в "Библиографической хронике" тех же двух годов (1839 и 1840 гг.) "Отечественных записок" {Список их приложен в конце статьи[1].}. Несмотря на их краткость, они свидетельствуют о сильном таланте, большой научной заправке и рельефном слоге рецензента. В особенности сильно выказывается влияние на него немецкой философии (Гегеля). Каждое суждение его о той или другой книге выражает нечто новое, открывает какую-либо сторону предмета, на которую прежде или вовсе не обращали внимания, или обходили ее общими фразами. Нападки на ум, похвалы непосредственному, животному чувству, осуждение современного века за его будто бы материальное направление, короче, все то, что тогда обзывалось мракобесием, или обскурантизмом, встречали в юном критике мужественный отпор, заслуженное бичевание. Приведу два примера. В "Терапевтическом журнале" за 1839 год доктор Зацепин печатал свое сочинение "О жизни", странное по содержанию и изложению, какой-то уродливый мистико-философско-богословский трактат, с чистыми выходками против ума[2]. Катков по этому случаю писал: "К чему эти нападки на то, что выше всяких нападок? Не есть ли ум та божественная искра, которою человек отличен от животного, не есть ли то самое бесконечное, которое организировалось в конечной форме? Чувство? Но чувство есть форма животной жизни: оно тогда только становится истинно человеческим, когда наполнено разумным содержанием". Та же мысль развивается обстоятельнее в другом месте следующим образом:

 "Все ум виноват! Позвольте, господа, не торопитесь своими проклятиями: ведь это дело не шуточное. Зачем вы видите ум только в практической стороне жизни, в успехах промышленности, железных дорогах и паровых машинах, словом, в одной только внешней полезности? Вы говорите только о чувстве, только в нем видите откровение истины, а на ум смотрите как на грех и заразу, -- но ведь вы этим профанируете самое чувство. Чувство есть тот же разум, но разум, так сказать, еще чувственный, заключающийся в условиях организма, не отрешившийся от владычества плоти, не ставший духом в духе. Оно требует просветления, которое возможно только через мысль, через знание, словом, через ум. Те, которые нападают на ум, обыкновенно почитают истинность и благость неотъемлемою принадлежностию чувства и думают, что чувство никогда не ошибается и не заблуждается. Грубое заблуждение, которое из разума делает инстинкт, а из людей -- животных! Чувство есть ощущение, а ощущения бывают и благие и злые, и истинные и ложные, как и мысли. Из одного и того же сердца исходит и доброе, и злое. Когда человек прощает своему врагу -- он действует по внушению сердца; когда человек убивает своего врага -- он действует опять по внушению того же самого сердца. Следовательно, сердце требует нравственного воспитания, духовного развития, которое возможно только при посредстве разума. Предоставленное самому себе и чуждающееся разумности, чувство и гаснет, и колобродит, и бывает даже источником преступления и злодейства. Испанцы, во имя Вечной Любви, страдающей и умирающей за ее же мучителей, перерезали целые племена и обагрили кровью целую часть света, и это они сделали будто бы по религиозному чувству, так же как и основали инквизицию для того, чтобы на кострах жечь еретиков, т.е. людей, признающих, кроме чувства, еще и разум".

 Другой пример дает рецензия книги "Обед, каких не бывало, сочинение Ф. Глинки"[3]. В 1839 году в Москве открылись столы для бедных, устроенные некоторыми благотворителями. По билету в один рубль, выданный нищему, этот последний мог обедать ежедневно в течение целого месяца. Ф.Н. Глинка, бывши свидетелем такого отрадного зрелища, выразил свои чувства, примешав к ним осуждение XIX века, "чувственного и внешнего, развившего в огромных объемах ум свой и забывшего про сердце", как он выразился. Катков отвергает такой пессимистический взгляд:

 "Автор (говорит он) приступает к делу лирическою выходкою против XIX века. Он отнимает у нашего века всякое достоинство, всякую духовность; видит в нем один разврат, одну материальность; пировою храминой[4] его жизни называет биржу -- место ума (?), расчета и торга; говорит, что теперь религия испарилась, как дорогой аромат из позлащенного сосуда... Бедный век! Или и в самом деле ты одряхлел, как умирающий лев в басне Крылова, и потому на тебя так все нападают? Или ты виноват перед всеми, которые увидели свет Божий прежде, нежели ты увидел его. Они сердятся на тебя за то, что не хотят понять тебя? Или, наконец, на тебя потому нападают все, что каждый видит в тебе -- понятие, а не человека, который мог бы подать просьбу за бесчестье и увечье?.. Тебя бранят и поносят за безрелигиозность в то самое время, когда ты водружаешь знамена креста даже в Австралии, между дикими получеловеками; в то время как ты передал Слово Божие, глагол вечной жизни, на языки всех народов и племен земного шара; в то время, когда ты, отвергшись заблуждений прошлого, так называемого лучшего века, не одним сердцем, но и разумом своим признал Благовестие Богочеловека высшею истиною, небесною и божественною мудростию, предвечным и единым разумом, открывшим себя в завидности явления -- словом воплотившимся! Тебя бранят и поносят за меркантильность направления, за эгоизм и сибаритство, за жестокосердную холодность к страданию ближнего -- и когда же? -- в то самое время, когда ты открываешь сиротские приюты, комитеты для призрения бедных, даешь "обеды, каких не бывало", словом, когда ты христианские подвиги милосердия и любви к ближнему делаешь уже долгом или добровольным порывом не частных лиц, но делом общественным, государственным!.. Ф.Н. Глинка хочет видеть представителей века в романистах, которых называет "угодниками общества": это все равно, что судить о красоте русских городов не по Москве и Петербургу, а по Тамбову и Пензе. Далее, Ф.Н. Глинка хочет судить о веке по французским романистам, справедливо называя их "угодниками общества на ловитве[5] ощущений": это все равно, что по двум или трем пьяным мужикам судить об образованности русского народа, видя в них его представителей. Вольно же порицателям XIX века смотреть на него из Парижа и в Париже! Да и не лучше ли б было им в том же Париже взглянуть не на одну его грязную литературу, а, например, на его публичные больницы, где знаменитейшие врачи Европы посвящают свою деятельность на облегчение страждущего человечества, где уход за больными и порядок во внутреннем устройстве и хозяйстве свидетельствуют о высокой христианской филантропии" {"Отечественные записки", т. VIII, отдел VI (Библиографическая хроника, стр. 31--32).}.