Характер критического приема, который мы уже видели в двух статьях Каткова, остался неизменным и в суждении об "Истории древней русской словесности" Максимовича (1839), профессора Киевского университета. И здесь он отправляется от общего к частному: прежде чем рассматривать новый факт научной литературы, он предварительно считает необходимым изложить свое собственное понимание предмета -- решить вопрос: при каких условиях "словесность" может быть названа "литературой". Это понимание усвоил он на университетских лекциях и знакомством с капитальными историко-литературными трудами иностранных ученых. Да и трудно было избежать такого приступа к разбору, зная скудость тогдашнего наличного капитала по этой отрасли знания. Представителем его был "Опыт краткой истории русской литературы" Греча. Поневоле придется начать ab ovo, когда прочтешь в этой книге такое определение литературы: "Литературою языка или народа называются все его произведения в словесности, то есть творения, писанные на сем языке, стихами или прозою". "Но что же такое литература и что такое словесность?" -- спрашивает критик. "Если объем понятия словесности равняется объему понятия литературы, то все это выражение есть не что иное, как тавтология -- и самая вопиющая; в таком случае можно будет так читать: литературою называются все произведения в литературе. Если же словесность и литература различны, то что же бы такое значила словесность? То есть творения, писанные на сем языке в стихах и прозе. Итак, словесность составляют все творения, писанные в стихах и прозе на каком-либо языке. Но это же самое, в силу определения, есть и литература -- итак, литература и словесность совершенно одно и то же: они могут употребляться promiscue {Без разбора, смешанно.} и поставляться одно вместо другого. Итак, истинный вид этого определения следующий: литература есть литература, словесность есть словесность, следовательно, опять та же вопиющая тавтология!"
Ввиду такой путаницы критику пришлось разъяснять происхождение слова "словесность" и определять различные его значения. К словесности, по этому разъяснению, относится язык, насколько он осуществляется в словесных памятниках (устные произведения народа), а к литературе, согласно с производством этого слова, -- письменность (письменные, словесные памятники). В этих последних главное, существенное -- содержание: в них исчезает самостоятельный интерес языка, на который обращается внимание лишь по его отношению к содержанию.
Итак, словесность -- это устные народные произведения (песни, сказки, пословицы), литература же -- это письменные словесные произведения культурной эпохи. Содержание литературы -- раскрытие народного самопознания в слове. Задача истории литературы -- указать это раскрытие.
Вот к каким выводам пришел молодой критик. Из них один -- различение словесности и литературы -- не укрепился в обычае: мы употребляем оба слова безразлично; другой -- об интересе народной словесности единственно со стороны языка и понятие о ней как о младенческом лепете только что пробудившейся души народа -- также не водворился в науке. Но зато сущность литературы и задача ее истории поставлены верно. Задача эта и в настоящее время еще не исполнена надлежащим, вполне достойным образом.
Переходя к словесности русской, критик прежде дает характеристику славянского племени, а затем говорит о России. Речь его клонится к тому, что у нас, до той самой эпохи, когда Петром Великим внесены были элементы европейской цивилизации, не могло быть даже и тени литературы в том смысле, как, по мнению критика, должно понимать это слово (то есть как выражение народного самопознания в слове). Памятники нашей древней словесности не представляют с своей внутренней стороны особенного интереса ни для исторического, ни для критического изучения; единственная форма, в которой они могут быть рассматриваемы, это -- расположение их в хронологическом порядке. Такой строгий приговор объясняется скудостью разработки литературных наших памятников в то время, когда книга Греча была единственным руководством для изучения нашей словесности.
Наконец, критик приступает к труду Максимовича и относится к нему скептически и строго. Он не допускает рассматривания древней нашей словесности в ее постепенном развитии и взаимной связи, и в связи со всею жизнию народа, особенно с его просвещением, после того как единственной формой расположения словесных памятников признал порядок хронологический. Он осуждает деление на периоды, ибо, по его убеждению, в древней русской словесности никакого движения не было, кроме движения в языке. Кроме того, периоды характеризуются Максимовичем не степенями развития словесности, как бы следовало, а внешними, не относящимися к ней фактами и обстоятельствами. Наконец, нет единства в делении: в первых трех периодах основанием служат, как сказано, события, совершенно посторонние словесности, а в четвертом начинает она понемногу обозначаться своими собственными явлениями.
Оригинален взгляд критика на "Слово о полку Игореве", объясняемый не скептической школой истории, основанной Каченовским, а малой тогда разработкой наших древних памятников словесности. Катков не принимал его за действительный и достоверный памятник: "Трудно придумать, -- говорит он, -- кто мог написать такую нелепицу без всякой цели, без всякой arrière pensée". Он не утверждал, впрочем, что "Слово" -- с умыслом составленная подделка: он думал только, что мы не имеем его в истинном виде, ибо "единственный экземпляр, в котором оно дошло до нас, представляет первоначальное слово не только в искаженном виде, но и совершенно переделанным, так что от первоначального осталось несколько следов, только отдельные клочки, которые отличаются от всего прочего не столько особенным изяществом, сколько тем, что в них отзывается время, близкое к описываемому событию".
Свободное копирование
