В том же 1839 году вышло сочинение Зиновьева "Основа русской стилистики" (т.е. реторика). Катков счел нужным поговорить о нем, потому собственно, что ни одна "система сведений" не имеет, по его словам, такой жалкой участи, как реторика {"Отеч[ественные] записки", 1839 г. (т. VI, отд. VI, стр. 47--64).}. "Реторика", "реторический" стали обозначать недоброкачественную, пустую, фразистую речь, или, как выразился Гамлет: "Слова, слова, слова". К этому поводу, без сомнения, присоединилось и другое побуждение: сам критик в школе изучал эту науку и убедился в неопределенности ее содержания, в схоластицизме и бесплодности ее правил. Чтобы объяснить такое печальное состояние реторики, критик обратился к ее истории. В лучшую эпоху древности, у греков, она была не сборником правил, а ораторским искусством. Учиться реторике, говорит он, не значило взять в руки книгу и твердить ее наизусть, а значило развивать в себе элементы, составляющие существо оратора, как он изображен Цицероном в двух трактатах: "Orator" и "de Oratore". Но с постепенным падением древнего мира и реторика постепенно превращалась в книгу. У римлян особенно развелись реторические кодексы. Квинтилиановы Institutiones представляют скелет когда-то гармонически стройного целого. В средние века, до эпохи Возрождения, реторика все еще имела некоторое значение: ибо нужно было все, что хоть сколько-нибудь во мраке варварства напоминало светлую жизнь исчезнувшего мира. Но и после того она не только не исчезла, но даже помещена схоластиками в число семи свободных искусств, и ее ведению предоставлено было распоряжаться словами (Rhetorica verba ministrat). Такое явление заставляет критика уподобить реторику вечному жиду. Мало того, говорит он: "когда подумаешь об окончательном уничтожении реторики, нельзя защититься от невольной мысли, что вместе с нею будет оторвано от школы нечто существенное и живое". Чтобы объяснить эту странность, найти причину живучести того, что давно начало умирать и, казалось, совсем умерло, надобно решить вопрос: возможна ли теперь реторика и как? если возможна, то из этого ясно будет следовать ее необходимость. Решением этого вопроса занята вторая половина статьи, и решается он следующим образом.
Реторика возможна и необходима, но только отрекшись от своих претензий. Ее владения должны ограничиться и вне и внутри, то есть по месту ее преподавания (в низших школах) и по объему или ведомства, или содержания. Разделив науки на самостоятельные и чисто практические, критик ставит ее в средине между ними; изучение ее должно следовать непосредственно за изучением грамматики. Грамматика сообщает знание слов в их отдельности или в связи, отвлеченно от их значения, до которого ей нет дела: она может показать только формальные отношения знаний. Но этого недостаточно. Ученик, получив слово как материал, должен потом учиться отпечатлевать на этом материале форму; иначе: он должен узнать слово, как внешнюю форму мысли (речь). Реторике не по силам рассматривать внутреннюю форму, организацию мысли, за что она так безрассудно бралась: то и другое дает себе мысль сама. Ее дело показать правила речи. Правильною речью называется не только такая, в которой соблюдены требования грамматики, но и такая, которая ясна, полна и дает сквозь себя видеть заключающееся в ней содержание. То выражение, которое соответствует своему значению, равномерно ему и вполне обнаруживает его, называется изящным. Правша этого изящного выражения и составляют предмет реторики.
Статья эта требует некоторого объяснения. Что критик называет реторикой, собственно, есть стилистика (так автор и озаглавил свою книгу), которая в полном реторическом курсе занимала первую его часть под именем общей реторики, содержащей в себе правила, равно обязательные как для прозаика, так и для поэта. Оригинальность и ценность взгляда Каткова заключаются в том, что он на место хаотического содержания стилистики водворяет ее подлинный предмет и ставит ей настоящую задачу -- учение о стиле, или слоге. Но что такое слог? И до сих пор путаются в его определении, потому что не различают двух его сторон: субъективной и объективной. Субъективная сторона была давно определена Бюффоном в его знаменитой речи (Discours sur le style) словами: слог -- это сам человек (le style -- c'est l'homme), то есть в слоге отражаются духовные способности автора: его ум, воображение, чувство. Это -- слог личный, или индивидуальный, зависящий от природы пишущего (отсюда слог Карамзина, Жуковского, Пушкина). Учиться ему нельзя, даже подражать ему опасно, потому что подражателю легко разыграть роль "вороны в павлиньих перьях". Предметом стилистики может служить только объективная сторона слога, зависящая преимущественно от содержания сочинения, а частию и от его цели, и обязательная для всех и каждого. Это -- внешняя форма внутреннего, мысленного материала, долженствующая вполне ему соответствовать, быть ему равномерным, ярко обнаруживать его значение. Если, по счастливому выражению Бюффона, субъективный слог есть сам человек, то о слоге объективном немецкие ученые справедливо говорят: он есть само содержание. В таком только случае он будет иметь право называться "изящным выражением". Заслуга двадцатилетнего критика, повторяем, в том и состоит, что он дал надлежащее определение слогу как предмету особой науки и указал этой науке надлежащие пределы.
Свободное копирование
