Записки человека - 68

 1846 год был последним годом участия Белинского в "Отечественных записках", которые, конечно, ему одолжены были своим успехом. Вместе с ним перешли в "Современник" (1847 г.) и другие крупные литературные силы[1]. Уменьшенному числу сотрудников г. Краевского пришлось работать усиленнее. Я начал писать более и чаще в отделы критики и библиографической хроники, по временам посылая кое-что и в другие отделы. Из статей моих я должен отметить те, которые имели значение не только для меня собственно, но и для истории самого журнала.

 Больше всего памятен мне первый отрывок из "Записок человека", посвященный П.Н. Кудрявцеву {"Отечеств[енные] записки", 1847 г. No 12.}. Он явился под псевдонимом Сто-один, который был уже не новостью для читателей "Отечественных записок"[2]. Здесь кстати объяснить причину, почему я выбрал такую, по-видимому, странную подпись. Вот что подало к этому повод. В 1841 году вышел второй том смирдинского сборника: "Сто русских литераторов". К изданию предполагалось десять томов, с десятью статьями в каждом и портретами их авторов. Просматривая нововышедший том, я увидел наряду с такою возвышенностью литературного мира, как Крылов, и другими известными личностями (Вельтман, Загоскин, Надеждин) имена Каменского, Масальского, Панаева (Владимира Ивановича), Шишкова и Булгарина. Такая смесь талантов мне показалась забавною, и я подумал: куда мне тягаться с такими богатырями! могу ли мечтать о занятии места в их обществе, попасть хотя в последний, десятый том смирдинского сборника! Нет, я лучше подожду и открою своей особой вторую серию, вторую сотню русских литераторов, буду "сто первым". Вскоре после этого, под первой же статьей, отправленной в "Отечественные записки", -- "Характер лирических стихотворений В. Гюго" {"Отеч[ественные] зап[иски]", 1841, т. XVII (французская литература).}, я подписался выбранным мною псевдонимом. Но впоследствии редакция журнала заменила его другим -- Сто один, полагая, что я имел в виду французский сборник "Cent et un"[3]. Эта замена так и осталась: мне не хотелось входить в переписку об ошибочном толковании моей мысли, да и не стоило: от сто первого до ста одного один только шаг.

 Содержанием указанной статьи из моих "Записок" служило то мистико-аскетическое настроение, которое охватило меня в юношестве после прочтения переведенной с латинского книги "Брань духовная, или Наука о совершенной победе самого себя" (1787) {"Русск[ий] вест|ник]", 1876, ноябрь[4]. Другой перевод того же сочинения напечатан в 1794 г., под заглавием "Подвиг христианина против искушений"[5].}. В последующий период жизни, при усвоении других, прямо противоположных воззрений, любопытно было вспомнить былое, сильно меня интересовавшее десятка за два лет. При интеллектуальном развитии личности с ее убеждениями часто происходит то же самое, что и с чувствами. К тем и другим удобно приложить поговорку: "Чему посмеешься, тому и поработаешь", только выразив ее наоборот: "Чему поработаешь, тому и посмеешься". Влюбленный, например, охладев к предмету своей страсти, не только становится к нему равнодушным, но иногда питает даже отвращение. Какими мольбами, каким приворотным зельем заставишь его пылать прежнею страстью! Скорее тигр возвратит свою добычу, чем угасшая любовь снова загорится с первоначальным пламенем. Такую же участь испытывают и убеждения: в чем некогда видели мы идеал, чему поклонялись и приносили жертву, как кумиру, то впоследствии, при дальнейшей степени сознания, вырабатывающего новые идеалы, новые кумиры, мы разбиваем в прах как неистинное. Мы негодуем и на доктрину, которой служили, и на самих себя, зачем подчинились ее обольщению. Испытывая подобное негодование, я также захотел отомстить моей бывшей доктрине за поражение юношеских стремлений, за принижение ума, за оскорбление человеческой природы... Вот как отозвался я об отверженном учении, в котором думал обресть и основу для суждений, и правило для действий: "И я нашел этот кодекс, на темных страницах которого начертано, что жизнь есть суровое наказание, что на белом свете не свет и радость, а смятение и слезы, что обязанность человека -- воевать с самим собою и принимать победу как сверхъестественный дар. Случайно попалось мне творение мрачного противника жизни, который видел в ней самого опасного врага живущих {Разумелось цитированное сочинение "Духовная брань".}. По его теории, врожденные способности человека были ни больше, ни меньше, как пороки, ибо они вытекали из зараженного источника. А так как главных способностей у нас две: сознание и воля, то и главных условий для брани с жизнью -- два. Первое -- крайняя недоверчивость к силам разума, полное отсутствие самоуважения: чтобы значить что-нибудь на поле сражения, надобно было убедиться, что мы ничего не значим. И даже в том случае, когда спасительная недоверчивость овладевала умом и сердцем, мы всего менее обязаны считать ее своей заслугой и все больше незаслуженным даром, чем-то вроде поэтического вдохновения. Исправив порок разума, то есть уничтожив его сущность, надобно, по теории гонений на жизнь, исправить таким же образом порок воли. В этом -- второе условие борьбы, и главное здесь средство -- отречься от естественных влечений. Притом надобно заметить, что цель подобного отречения отнюдь не в том, чтоб победить волю, но в том единственно, чтоб приписать победу не своей воле. Побежденная природа утратит все свои лавры, если дерзнет искать удовлетворения в самом акте победы: нет, стремление к победе и награда за нее должны лежать вне нашей натуры. Свое собственное удовольствие, которое мы ощущаем, упразднив волю, -- ничто. При каждом действии необходимо освобождать себя от всех побуждений, в которых есть хотя что-нибудь человеческое. Одним словом (говорило мне руководство), воля да будет мертва, чувство тупым и ум безумным.

 Увлеченный мыслию о возможности приобресть сверхчеловеческое совершенство, я стал прилежно вникать в способы для достижения цели. И тогда-то началась брань, крайне любопытная своей беззаконностью, -- брань между правилами системы, грозной своей нетерпимостью, и увлечением жизни, сильной своею естественностью. Я осуждал все, что противоречило законам моей исключительной нравственности: биение сердца, свободное движение мысли, твердое желание воли -- все надобно было умерить или подавить, как преступные замыслы человека, который хочет выйти из-под влияния спасительных постановлений. Я сетовал на радость, хотя она оправдывалась своею искренностью, боялся приятных образов воображения и всего более боялся горячих стремлений крови, находя в ней стихию самую мятежную, самую непокорную условным системам нравственности. Страсть была для меня страшилищем. Я из себя создал врага самому себе, врага опасного и безотвязного, потому что он домашний. На языке моей системы, счастье заключалось в отречении от того счастия, которым должен наслаждаться каждый, пришедший в мир; верховное благо -- в отчуждении от собственной природы; жизнь человека и всего мира -- в непрерывном самоумерщвлении. Таинство жертвы, благодать страдания -- вот идеал, к которому я стремился по указанию моего руководства.

 Но что же вышло? Чем меньше я уклонялся от предписаний руководительной системы, тем больше чувствовал неловкость своего положения. Верность тому, что я называл прямою обязанностью, награждала меня отвлеченным удовольствием; но это же исполнение долга заставляло меня живо ощущать действительное недовольство -- плод существенных потерь. Наряду с одобрением, которое приписывал я себе, как послушный ученик, из глубины моего чувства раздавался другой, оглушительный и ничем не заглушаемый голос естественной совести, крик природы, которая, подобно мстительным богиням, преследует без отдыха нарушителя ее законов. После напрасной жертвы -- напрасное утешение, за утешением опять жертва -- какая бесплодная наука! Это ли значит жить? Как ни был молод мой рассудок, но он замечал в избранной им нравственной системе два коренные недостатка: непоследовательность самой себе и противоречие естественному свойству вещей. Мне казалось странным, что при том разъединении элементов человеческой натуры, которое система проповедовала, при том превосходстве, которое она отдала одному из этих элементов, употреблялись, по ее же наставлениям, чисто чувственные средства для приобретения сверхчувственного совершенства. Мне казалось странным, что эта система никогда не позволяла нашим способностям идти прямо, развиваться естественным ходом, но перестанавливала мысли, чувства и дела, как бы забавляясь их противонатуральным перемещением. Стремилось ли сострадание помочь несчастному -- система запрещала чувству испытывать сладость самоудовлетворения, находить красоту и награду в исполнении своего благородного стремления. Она требовала, чтоб и предмет, возбудивший чувство, и чувство возбужденное исчезли, уступив место третьему предмету, о котором человек в то время и не думал. Смотрели ли глаза и ум на прекрасное создание природы -- уму вменялось в обязанность помышлять не о создании, обратившем на себя его любопытство, а о предметах, которые не имели к нему в то время ни малейшего отношения. Жизнь долженствовала рождать понятие о смерти, смерть -- понятие о жизни. Такое извращение нормальных способностей наших не могло нравиться здоровому человеку, и я бросил свою систему.

 Система правил, принятая мною в руководство, оказалась и потому бесполезною, что она не дала мне обещанного: я не приобрел небывалого совершенства. Силы природы беспрестанно увлекали меня из душного затвора на чистый воздух, под открытое небо, в объятия дружелюбных нам инстинктов. Кроме бесполезности система произвела положительный вред: она несколько ослабила деятельность данных мне стихий, тогда как нужно было возбуждать их энергию, сообщать естественное направление благородным страстям. Сторонняя, косвенная и неожиданная польза ее заключалась в том, что я впоследствии всеми силами вознегодовал на то, чему прежде покорялся" {"Отеч[ественные] зап|иски|", 1847, декабрь.}.