Возвращаюсь к рассказу после небольшого отступления, нужного для ясного представления характера периодической прессы.
Чтобы современный читатель, далеко ушедший от той эпохи, о которой я говорю, мог судить о значении и методе критики сороковых годов, я позволяю себе привести один из ее образчиков.
В прибавлениях к "Творениям святых отцов в русском переводе", издававшихся при Московской духовной академии, напечатано "Первое письмо о конечных причинах" (год 5, книжка 2-я, 1847 г.) {"Письма о конечных причинах" изданы отдельной книжкой. Сочинение их приписывали Голубинскому, профессору философии в Московской духовной академии; но, собственно, это труд студентов академии, просмотренный их профессором.}. Оно имеет целию опровергнуть взгляд известного французского ученого Литре, выраженный им в статье "О важности и успехах физиологии" {"Revue des deux mondes".}. "Учение о конечных причинах", говорит Литре, разрушено в наше время новыми открытиями и исследованиями наук положительных; одна из великих заслуг этих наук состоит в изгнании отовсюду вымышленных целей и замене гипотез фактами. Так как Огюст Конт и его последователь Литре увлекали нас в то время "положительной философией", и я даже намеревался изложить главные ее положения, о чем и было заявлено в ноябрьской книжке "Отечественных записок" 1847 года, то понятно, что автор "Письма", как оппонент Литре, не мог ожидать похвального отзыва, и вот что было сказано в рецензии:
"Большая часть ошибок, в которые впадали и впадают защитники конечных причин, состоит в том, что они в миросозерцание вносят понятие пользы. Они забывают, что предмет может быть сам себе целью и что, следовательно, целесообразность и собранность с пользою не одно и то же. Другой источник ошибок заключается в том, что философы, отыскивающие во всем пользу, выводили ее из ограниченного числа фактов и явлений. Вращаясь в крошечном уголку мира, ничтожном в сравнении с целым, они упустили из вида, что в других уголках есть те же творения, несколько иначе устроенные, и что одна и та же часть нашего тела или тела животных, необходимая там, где жил какой-нибудь Сократ, была обходимою там, где Сократ не жил. Подобные рассуждения походили бы на рассуждения лилипута, который стал бы отыскивать пользу и необходимость в малом росте. Легко представить себе, в какое бы отчаяние впал лилипутский философ, посетив страну гигантов. Есть страна, жители которой наделены зобами: хорошо бы было, если б один из них стал доказывать необходимость или пользу зоба, не подозревая, что возможно и отсутствие зоба. К таким воззрениям на устройство мира принадлежат слова Сократа: "Не есть ли это дело промысла, что Творец, по причине нежности глаз, оградил их веками, как дверьми, которые, как надобно глядеть, расторгаются, а во время сна смыкаются, и, чтоб защитить глаза от ветра, покрыл их ресницами; а чтоб им не причинил вреда пот, текущий по лбу, вырастил над ними брови". Сколько в этих словах произвольного и ограниченного! Они подают повод не только к неразрешимым, но и к странным вопросам о пользе разных предметов мира. В самом деле, волосы бровей останавливают пот, текущий по лбу, -- какое же назначение волос на бороде и усах? Они выращены еще в большем количестве, должны иметь, по теории конечных причин, свою неотъемлемую пользу, и вот безжалостная бритва отнимает ее, эту пользу, и многие из нас завидуют тому полу, у которого не растет ни бороды, ни усов. Таким образом расчет человека, его мысль об удобстве или красоте торжествует над расчетом природы, над ее конечной причиной. Борода в жарком климате скопляет в себе пот, и та же борода северных жителей покрывается инеем: который же из этих двух предметов служит ее истинным назначением? Сверх того, мы не знаем, что будет делать теория конечных причин с уродами, которых так много и которые представляют явное уклонение от целесообразного устройства природы. Находить целесообразность в каждой части животного тела значит доказывать вместе ее необходимую пользу и тем стеснять всемогущество Творящего. Вы говорите, ресницы защищают глаза от ветра? Но для чего же ветру дана сила вредить столь полезному органу, каков глаз, и для чего же ресницам не дана полная сила ограждать этот орган от губительных влияний ветра, пыли и жаров? Зачем человек устроен именно так, что он падает на землю теми частями тела, которые для него всего драгоценнее? Вы ответите, что Творец не хотел силою своего могущества нарушать естественное течение природы. Прекрасно! Следовательно, великое слово истинного воззрения найдено: естественность. Вот ключ к истинному учению. А теория конечных причин никогда не сладит с своим делом. Испытатели природы открыли уже многое в действительном устройстве мира и очень мало знают о пользе всех ее творений и каждой части творения, да и знания эти, большею частию, гипотетические, добыча фантазии. Вот уж сколько времени человек живет с комарами и мухами и до сих пор не знает истинного их назначения, по крайней мере, не видит пользы вреда, ими причиняемого. Пожалуй, можно искать ее в том или другом влиянии на нашу нравственность, то есть объяснение конечной причины перенести из мира физического в мир душевный, но так как от этого не выигрывают ни физика, ни нравственность, то человек и решился на благое дело -- истреблять целесообразных комаров и мух, необходимо полезных по теории конечных причин, но чрезвычайно неприятных по естественному ощущению. С успехами астрономии звезды и луна потеряли свою прежнюю конечную причину -- светить земле. Было время, когда астрономы, основываясь на своих предположениях, заставляли двигаться планеты по таким хитрым путям, что один венценосец воскликнул: "Если б я был при сотворении мира, то посоветовал бы устроить его получше!" То же самое, пожалуй, скажет иной при рассуждениях Сократа и других философов, установляющих конечные причины" {"Отеч[ественные] зап[иски]", 1847 г., сентябрь, "Библиографическая хроника" (стр. 22-25).}.
Голубинскому был неприятен такой отзыв, хотя высшая духовная власть и успокоивала его, говоря: "Огорчаться тут нечего; разве ты не видишь, что в статье больше остроумия, чем дела". Так передавал мне Александр Иванович Невоструев, брат Капитона Ивановича, трудившегося вместе с Горским над описанием рукописей синодальной библиотеки. Он был законоучителем в московском Александровском институте во время моего там субинспекторства, а потом протоиереем в московском Казанском соборе, имел много знакомых в духовной академии и постоянно поддерживал с нею сношения.
Свободное копирование
