При небольшом числе уроков в Александрийском сиротском институте у меня оставалось много свободного времени для таких же занятий в других местах. В 1837 году мне предложили преподавать русскую словесность в старшем отделении Александровского института или училища. Это училище, основанное в царствование Александра I, своим характером, видимо, отличалось от того заведения, где я начал мою педагогическую карьеру. В нем крепко держались традиции императрицы Марии, память о ней хранилась как руководящий завет во всем круге распоряжений -- воспитательных, учебных, хозяйственных. Огражденное от посторонних влияний не одними стенами, но и особыми порядками и обычаями, глубоко пустившими свои корни, оно образовало отдельный мир, соприкасавшийся с миром внешним только немногие часы по воскресеньям и праздничным дням, когда родные и знакомые могли навещать воспитанниц. Но и этим соприкосновением, происходившим в присутствии дежурных классных дам и потому стеснительных, пользовались не все воспитанницы: его лишены были те из них, которые поступали в институт из других городов и не имели в Москве ни родных, ни знакомых. Понятно, что при таком устройстве все институтское население, от начальницы до воспитанниц, составляло своего рода семью, члены которой с каждым годом больше и больше привыкали друг к другу, теснее и теснее сближались между собою и при расставанье не могли не чувствовать искренней печали. Когда воспитанницы Александровского института называли свою начальницу "maman", то это слово звучало не тем звуком, какой слышался в том же слове, обращенном к главной надзирательнице Александрийского сиротского института: в первом случае оно действительно выражало чувство привязанности, напоминавшей отношение дочери к матери; во втором оно было бессодержательною формой обычного обращения. Потом каждой классной даме поручалось известное число учениц, которые и оставались под ее надзором все время шестилетнего их пребывания в институте: она была обязана наблюдать и за их поведением, и за приготовлением ими уроков. Таким образом комплект учащихся разбивался на отдельные кружки, меньшие по объему сравнительно с целою институтскою семьей, но в этом меньшинстве завязывались еще более крепкие связи, исключавшие всякую мысль о взаимно равнодушных отношениях. Одна из особенностей Александровского института состояла в том, что он наполнялся по преимуществу дочерьми малочиновного и бедного люда. Неизбалованные жизнью в своих семействах, они вступали в казенное заведение безо всяких барских претензий, которые заметно обнаруживались в других заведениях, предназначенных для детей именитых и более богатых фамилий. Родители александровской институтки считали за счастье, что дочь их получит такое образование, какого они были не в силах дать ей дома, и что, кроме того, они освобождались от забот о ней на целые шесть лет. По своему общественному положению они не имели возможности стеснять распоряжений начальства. Обхождение с институтками не подвергалось опасности впасть в неровность, потому что неоткуда было явиться пристрастию или предпочтению одних пред другими. Короче, положение институтского начальства было таково, что оно не смущалось, как Фамусов, при мысли, что скажет княгиня Марья Алексевна, приходящаяся бабушкой или тетушкой такой-то воспитаннице.
Указав хорошие стороны воспитательно-учебного устройства в Александровском институте, я, по чувству справедливости, не должен умолчать и о его невыгодах, которые он, впрочем, разделял с другими заведениями того же рода и которые теперь уже не существуют, благодаря новой постановке учебного плана и вообще значительным переменам во всей системе воспитания. Самый главный недостаток состоял в распределении воспитанниц на два разряда, сообразно их способностям и предварительной подготовке. Таким распределением, напоминавшим отлучение козлищ от овец, постановку одних одесную, других ошую, как бы заблаговременно, бесповоротно давали знать последним то, что Дант прочел на вратах ада: "Оставьте надежду входящие сюда!" Педагогично ли, гуманно ли обескураживать юношество, внушать ему печальную и вместе оскорбительную мысль, что оно обделено природой, не имеет надлежащей понятливости, не может надеяться на блестящие успехи в науках, а может только отличаться благонравием? Правда, иные из учениц второго, то есть худшего, отделения переводились в первое, лучшее; но это случалось редко, в виде исключений. Большое неудобство было соединено и с делением каждого разряда только на два класса: старший и младший, из которых в каждом воспитанницы оставались по три года. Не все же они оказывали равные успехи, так что на второй или третий год известное число их не могло следовать за уроками учителя наряду с другими, отставали от них. Различие между успевавшими и неуспевавшими определялось единственно местом, которое каждая воспитанница занимала в классе, для чего несколько раз в году производилась так называемая пересадка. Но ведь дело не в том, на какой скамье и какою по счету сидит ученица, а в том, не сидит ли она праздною слушательницей уроков по малознанию или малоразвитию. Странно, что новопринятых сортировали по отделениям, а как только они уже поступили и начали учиться, сортировка по ежегодным успехам прекращалась, так что каждая воспитанница очень хорошо знала, что, как бы ни училась она, хорошо или дурно, все же она кончит курс в одно время с другими, то есть пробудет в институте шесть лет, не больше. Впрочем, из этого шестилетия надобно исключить целый год: одно полугодие с начала курса и одно полугодие пред публичным экзаменом уходили на особые занятия. Поступали новопринятые в конце августа; на поверочном экзамене их знания обыкновенно оказывались ниже требуемых программой: что же было делать? Не возвращать же их восвояси. Поэтому недостаток подготовки пополнялся в самом институте классными дамами и пепиньерками: они занимались с детьми чтением на французском и немецком языках, чистописанием, повторением молитв и пр. Приготовления к выпускному экзамену, который ожидался как грозный суд, равным образом похищали немало времени. За три месяца до вакации преподаватели только и делали, что повторяли пройденное, даже в вакационные полутора месяца обязаны были раз или два в неделю являться в институт для той же цели. А начальница с классными дамами устраивала репетиции торжественно-страшного суда: показывала ученицам, как они должны были выходить по вызову экзаменаторов, на каком расстоянии останавливаться пред посетителями, как отвечать и возвращаться на свои места и пр. Такую непроизводительную трату значительного времени на приготовления к одному дню нельзя, конечно, назвать вещью полезною. Нельзя также похвалить и того обычая, по которому пепиньерок, то есть воспитанниц, оставленных по окончании ими курса на трехлетие при институте, потом назначали в классные дамы. Они могли быть очень хорошими по характеру и знаниям девушками, полезными пособницами воспитанниц в приготовлении уроков, но не руководительницами при воспитании. Почти забыв мир семьи, из которого они пришли в институт, и совершенно не ведая мира общественного, в который никогда не входили, они составляли о нем мечтательные, фантастические представления, заражали ими воображение вверенных им девиц, запугивали их. Десятилетнее пребывание в институте приучило их находить счастие только в стенах его; что же происходило за его стенами, в свете, то казалось им жилищем тревог, печалей и напастей, чуть-чуть не царством антихриста. Отсюда ложный страх и ложный стьщ, крайняя застенчивость, забавная наивность и столько же забавное неведение самых обыкновенных вещей. Недаром воспитанниц Смольного монастыря называли монастырками, то есть затворницами. Но это прозвище с одинаковою справедливостью могло прилагаться ко всем закрытым воспитательным заведениям для девиц. Каждая институтка более или менее была монастырка. Она всему удивлялась, от всего краснела. Стоило только преподавателю явиться с новою цепочкой на часах, в новом жилете или фраке -- и в рядах воспитанниц пробегал шепот изумления: mesdames, смотрите, новая цепочка! новый фрак! Всего забавнее, что вместе с воспитанницами конфузились, сами не зная отчего, и некоторые классные дамы из тех именно, что были поставлены в дамы из пепиньерок, по летам недалеко ушедших от учениц старшего возраста.
Директрисой Александровского института в мое время была Е.Л. Шарпио, очень умная и образованная женщина. Родом француженка, она, однако ж, свободно владела русским языком. Место инспектора занимал Юрий Иванович Венелин, известный своими сочинениями по истории болгар. Прекрасный человек во всех отношениях: добросердечный, прямой, откровенный, он скоро привязал к себе и воспитанниц и учителей. Но как инспектор он не подходил под те условия, которые требовались тогда от лица, заведующего учебною частью. В то время в женских институтах знание французского языка, особенно разговорного, считалось предметом первой важности, а он почти вовсе не умел на нем объясняться. Большое значение имели и внешность, костюм, соблюдение светских приличий, а он часто являлся в поношенном платье и с измятою шляпой. Входя в класс, он иногда садился не на стул, а на подоконник и болтал ногами, что смущало классных дам и заставляло улыбаться учениц. Назначив однажды в старшем отделении Екатерининского института экзамен в два часа пополудни, он явился в четыре. На вопрос о причине такой запоздалости он громко ответил: "Был в бане", и этим ответом, словно паром, обдал всех присутствовавших. Помощница начальницы, женщина добрая, но несообразительная, вместо того чтобы замять разговор, пустилась в расспросы: "Что это вам вздумалось в такое время? Лучше бы вечером". -- "Вечером много народа, теснота, а теперь просторнее". Несмотря на короткий срок своего инспекторства Венелин успел, однако ж, сделать очень хорошее дело: он обновил состав преподавателей, пригласив на место одряхлевших, с избытком заслужившихся новые и молодые лица. Так как цена людей и вещей определяется сравнительно, то эти учителя-новобранцы, конечно, показались кладом при сопоставлении их с педагогами-ветеранами. Да и не стоило большого труда перещеголять последних. Ведь это большею частию были своего рода антики, каких теперь едва ли представит самое живое воображение. Я уже не застал их, но хорошо познакомился с ними из анекдотических рассказов классных дам. При этом случае мне в третий раз приходится в моих воспоминаниях встречаться с почтенным П.В. Победоносцевым, преподававшим русскую словесность в Александровском институте. Он и с прекрасным полом общался попросту, как со студентами: каждой институтке говорил ты и каждую классную даму, пожилую и молодую, называл матушкой. Между воспитанницами находилась одна уже взрослая, но малоспособная, которую он особенно не жаловал. Пред началом урока он постоянно заставлял ее стирать с классной доски написанное другими, а затем подзывал к себе спрашивать урок. Едва она раскрывала рот для ответа, как он останавливал ее словом: "Врешь!" Бывало, классная дама подойдет к нему с заступничеством: "Что ж это, Петр Васильевич, вы так ее конфузите? Подождите немножко, дайте ей подумать и сообразить". -- "Чего, матушка, дожидаться? Я уж по глазам ее вижу, что она собирается врать". Или, подозвав к кафедре несколько воспитанниц и недовольный их ответами, он, укорительно помотав головой, начинал стыдить их: "Ах вы, мокрокрылые вороны, залетели вы в высокие хоромы!" Потом, вынув из кармана платок и привстав со своего места, махал им на стоящих, точно спугивал птиц, восклицая: "Кши! кши! мокрокрылые вороны! садитесь на свои места!"
Учитель истории, кажется Сокольский, любил к рассказу о лицах и фактах прибавлять нравственные сентенции. Если приличие не дозволяло обозначить предмет точным его именем, он прибегал к намекам или к междометию гм Так, изложив царствование Пудовика XIV и упомянув о влиянии на него мадам Ментенон, он заключил свою лекцию словами: "Барышни, заметьте, что госпожа Ментенон была хорошая женщина... гм! гм!.. да не совсем". Наконец, диакон Хинковский, обучавший в младшем отделении Екатерининского института русской грамматике, пускал в ход столь распространенный ныне, а тогда еще мало употребительный, наглядный способ объяснения. Интересно, что при этой методе он преимущественно выводил на сцену себя самого и свою семью. Нужно ли было показать, что предложный падеж узнается по вопросам: где, в чем и т.д., он предлагал вопросы, на которые воспитанницы легко могли отвечать: "Где я?" -- "В классе". -- "В чем я?" -- "В рясе". На уроке о значении предлогов к и с он фигурировал не один, но вместе с женой: "Я всегда ложусь с краю, а жена моя к стенке".
Свободное копирование
