Учителей по исконному обычаю набирали преимущественно из класса людей женатых, которые поэтому предполагались нравственными и степенными. Из холостяков допускали только пожилых; молодые же получали право учительствовать лишь в том случае, если они имели несчастие (а в настоящем случае -- счастие) быть невзрачными и, следовательно, от природы запаслись как бы наличным свидетельством полной своей безопасности для институток. Опыт показал, однако ж, что последние находили возможность точить свои юные сердца и при такой обстановке. Под влиянием наивной фантазии они сочиняли себе романтическую привязанность к тому или другому учителю и давали о ней знать выбранному различными способами. Если сюжет потребует учебник или хрестоматию, ему подносилась книга девицы, им заинтересованной. Развернув ее, он на первых же страницах встречал слова: ангел, архангел, божество, божественный, начертанные рукой его обожательницы, или видел несколько начальных прописных букв подчеркнутыми; сложив их, он получал акростих, выражающий его имя или фамилию. На институтских балах, которых давалось три или четыре в год и где преподаватели были желанными гостями, шляпа сюжета доверху наполнялась конфетами и яблоками. Возвращать их вкладчицам или владелице было невозможно, и он волей-неволей уносил домой бальную провизию, которой хватало ему недели на две. На балу же, если учитель умел и решался танцовать, прыскали на него духами, как бы воскуряя ему фимиам, но вместе с тем портя ему фрак. Даже преподаватели Закона Божия не освобождались от общей повинности быть обожаемыми. Мне рассказывали, что одна воспитанница, в то время как законоучитель по окончании урока ставил отметки в списке баллов, сумела ножницами отрезать от его бороды прядку поседелых волос, которые и сохранила на память. Если весь педагогический персонал был разобран, воспитанница устремляла свое обожание на одну из классных дам. Случалось, что избранной льстило такое предпочтение, и она, по тщеславию, даже поощряла детское чувство особы, за нею ухаживающей. Когда же и комплекта классных дам недоставало на запрос обожания, тогда воспитанница привязывалась к другой воспитаннице, своей подруге, из старшего или младшего отделения -- все равно. При взаимном и равностепенном чувстве привязанности появился особый термин -- "обожаться", глагол нового институтского залога.
Предшественником моим в Александровском институте был Семен Егорович Раич. Вот тоже, как и Венелин, прекрасный человек и сверх того известный литератор, основательно знавший древние и несколько новых иностранных языков и переведший с подлинников поэмы Тасса и Ариоста. Поэт в душе, он искренно хотел и своим ученицам внушить любовь к поэзии, развить в них чувство изящного. Намерение доброе, только он принялся за исполнение его неудачным образом. С первого же раза начал он диктовать им элегию Батюшкова "Умирающий Тасс", и они должны были продиктованное в классе выучить наизусть к следующему уроку. Так как стихотворение очень длинно, то диктование и учение наизусть тянулось долго и до того надоело ученицам, что они, принимаясь за перо, с досадой говорили друг другу: "Господи, когда же, наконец, умрет этот господин Тасс!" Впоследствии оказалось, что учившие наизусть господина Тасса плохо знали орфографию, и первым предметом моих уроков была эта статья, крайне необходимая, хотя решительно прозаическая. Покончив с нею, я приступил к теории словесности и истории русской литературы. Результатами уроков я остался совершенно доволен. Вообще воспитанницы Александровского института отличались старательным приготовлением уроков и приобретали очень хорошие успехи в русском и французском языках. Каждый выпуск в течение одиннадцатилетней моей там службы насчитывал в себе много развитых и образованных девиц.
По смерти Венелина место его занял Н.Д. Брашман, профессор механики в Московском университете. Я определен был к нему помощником, в каковой должности и пробыл около трех лет (с 1840 по 1843). Так как, продолжая уроки в Александровском институте, я был обязан посещать и Екатерининский, то и перехожу к этому заведению. Но прежде этого считаю необходимым сказать несколько слов о новом инспекторе, как моем ближайшем начальнике. Не имея ни быстрого соображения и распорядительности Давыдова, ни любезных качеств Венелина, он отличался своеобразными особенностями. Добросовестный и доброжелательный, но крайне боязливый и осторожный, недоверчивый и подозрительный, а более всего нерешительный, он выводил из терпения, доводил до отчаяния тех, кому приходилось с ним вместе работать. Над каждым ничтожным делом он возился словно над квадратурой круга. Чего стоила одна пересадка (по его выражению, пересядка), то есть размещение учениц по новым местам сообразно их успехам, производившееся несколько раз в год! Ему казалось бедною двенадцатибалльная система аттестаций, принятая в институтах: он хотел бы 75 баллов в Александровском и 150 в Екатерининском, по числу воспитанниц в каждом отделении того и другого. Короче, он хотел невозможного. Нельзя же в самом деле с математическою точностью определять удельный вес каждой индивидуальности. А он как будто добивался именно этого, считая и пересчитывая баллы, выставленные учителями, принимая в соображение большее или меньшее значение учебных предметов, раздумывая над разными величинами, входящими в итог оценки. Аптекарь не с таким тщанием отвешивает скрупулы, с каким он взвешивал сравнительную стоимость такой-то ученицы, и все же при окончательном выводе оставался в сомнении: весы его инспекторского правосудия постоянно колебались, склоняясь то направо, то налево. Прибавьте к этому чрезвычайную неясность в мыслях, зависевшую от тугого формирования их в голове и от нескладного их выражения на словах. Брашман говорил на четырех языках: русском, французском, немецком и английском, и на каждом говорил дурно. Какой именно был его природный язык, для меня до сих пор тайна. Между тем, по обычаю многих немцев, живущих в России (Брашман был моравский уроженец), он считал себя знатоком русской грамматики, даже решался преподавать ее в случае манкировки преподавателя. Но урок оканчивался неудачно: ученицы не могли воздержаться от смеха, когда временный преподаватель говорил высвистать вместо освистать, или солнце двигуется, или когда он удивлялся, что глагол ходить не имеет совершенного вида и что, следовательно, нельзя сказать ходнуть. Несмотря, однако ж, на свою осторожность, Брашман нередко попадался, как говорится, впросак. Я был свидетелем забавного с ним казуса в день выпуска воспитанниц Екатерининского института, при раздаче им аттестатов, шифров и других наград. Торжество это обыкновенно открывалось чтением письма императрицы ко кн. С.М. Голицыну на французском языке. Надобно было прочесть его во всеуслышание пред многолюдною публикой, состоявшею, кроме полного комплекта институток с классными дамами и учителями, из родственников и знакомых выпускных девиц. Князь поручил это дело Брашману, как инспектору классов. Но Брашман с первых же слов начал запинаться и выказал дурной выговор.
-- Э, э! -- громогласно остановил его князь. -- Да ты, я вижу, не умеешь читать по-французски. Подай сюда. Monsieur Pascault {Пако -- лектор французского языка в университете и преподаватель натуральной истории на том же языке в институте.}, lisez, je vous prie.
Разумеется, Пако прочел отлично, а Брашман с тех пор и залег в голове князя инспектором, не умеющим читать по-французски. Этот случай произошел до назначения меня помощником инспектора, и я передаю его по рассказу присутствовавших. Но вот прошло три года; наступил новый выпуск; повторился обычный порядок торжественного акта, на котором и я находился по должности помощника. С приездом князя, заметил я, Брашман начал беспокоиться и волноваться: его как бы подмывало подойти к князю, но не хватало решимости. Наконец он решился и робким голосом заговорил о письме императрицы, хотя это вовсе было не его дело.
-- Что? -- спросил князь, не расслышав.
-- Votre excellence, il y a une lettre de l'Impératrice.
-- Ну да, есть; да тебе-то что? Ведь ты не умеешь читать по-французски. Monsieur Pascault, lisez, je vous en prie.
Можете представить глупое положение тех, кто стоял в свите инспектора!
Начальница Екатерининского института, С. К. Певцова, вполне отвечала занимаемому ею месту. Светски образованная, ловкая, представительная и вдобавок генерал-лейтенантша, она держала себя независимо, потому что стояла в уровень как с почетными опекунами, заведовавшими учебною и экономическою частями ее заведения, так и с именитыми фамилиями лиц, дети которых воспитывались под ее началом. В молодости своею красотой и любезностью она кружила головы молодым людям {"Выдержки из старой записной книжки" ("Русск[ий| архив" 1875 года, кн. 2, стр. 454-455).}. Трудно женщине забыть такие драгоценные дары; волею-неволею, в силу простого о них воспоминания, она и в позднейшее время выказывает на них притязания. Эту притязательность в Певцовой иногда останавливал князь С.М. Голицын своим откровенным словом: "Полно, полно, матушка, -- говаривал он ей, дружески трепля ее по плечу, -- пора перестать кокетничать: ведь тебе уже шестьдесят лет". Что касается учебного дела в Екатерининском институте, то воспитанницы его отличались пред всеми другими институтками знанием французского языка. Это и неудивительно: они уже дома хорошо были приготовлены к нему гувернантками; посещение родных, говоривших по-французски, иногда свободнее, чем по-русски, поддерживало практику, начатую еще в семействе; начальница и классные дамы объяснялись с ними на том же диалекте; наконец, лектор Пако, преподававший историю французской литературы и краткий курс естественной истории -- то и другое на французском языке, очень много содействовал его разговорному усвоению. Благодаря другому отличному преподавателю, г. Архидиаконскому, воспитанницы оказывали в мое время не меньшие успехи и в языке русском. Многие приобрели навык в свободном литературном изложении, а две выказали даже особенную к тому способность: Васильева и Хвошинская -- родная сестра писательницы, известной под псевдонимом Крестовского.
Свободное копирование
