От воспитательной системы института мысль моя с удовольствием переносится к постановке в нем учебной части. Здесь иное дело: здесь есть что вспомнить не лихом и смехом, а добром. Несмотря на различие как в возрасте, так и в предварительной подготовке сирот, они на первый же год оказали, видимо, быстрые успехи, за что, конечно, прежде всего должно благодарить умное руководство инспектора и добросовестные труды набранных им преподавателей. Сравнительно с другими учреждениями того же рода Александрийскому сиротскому институту много помогло и то обстоятельство, что воспитанницы его были распределены на классы, с переходом из одного класса в другой, разумеется, при удовлетворительном экзамене, а не на два отделения -- лучший и худший, с подразделением каждого на два класса -- младший и старший, как было тогда в институтах Екатерининском и Александровском и чего теперь уже нет. Наибольшая успешность оказалась по математике и русскому языку. Математика не ограничивалась арифметикой, но заключала в себе алгебру и геометрию -- и в какое же время? Когда и в домашнем и в общественном обучении господствовало убеждение, что женский ум решительно не способен к этой науке, что девушке достаточно знать четыре арифметические действия, по преимуществу с простыми числами. Да и эта цель не вполне достигалась: большинство заканчивали умножением. Поэтому в институтах смотрели на арифметику как на предмет совершенно побочный, даже излишний; никто из учащихся не занимался ею как должно, и незнание ее не принималось в расчет при аттестации кончивших курс. В Александрийском сиротском институте преподаватели этой "ненужной" науки, Погорельский (директор 3-й гимназии) и профессор Зернов, доказали несправедливость мнения, обратившегося почти в аксиому: их ученицы усвоили все части элементарной математики так же основательно, как гимназисты, и по окончании курса сами обучали ей. Знаниям одной из них (г-жи Ефимовой) и умению передавать знания дивился П.Л. Чебышев. Отзыв такого лица, конечно, выше всяких моих похвал. Наряду с успехами по математике ставлю успехи в русском языке. Дети чрезвычайно скоро выучились правописанию, чему особенно способствовало частое объяснительное диктование. Имея в своем распоряжении двухчасовые уроки, преподаватель мог каждый раз уделять достаточно времени на это упражнение, которым впоследствии напрасно стали пренебрегать, ударившись в подробный до мелочности синтаксический разбор. Правда, что правописание того времени усвоивалось легче по своей однообразности. Руководством в низших и средних школах служила почти одна и та же книга: сначала грамматика Греча, а потом грамматика Востокова. Поэтому оканчивавшие курс в этих школах следовали определенным орфографическим правилам. А что вынесено из школы, то остается надолго, почти навсегда: не многим придет охота переучиваться на новый лад или своим умом доходить до изобретения новой орфографии. Другим весьма полезным подспорьем к достижению той же цели, то есть уменью писать правильно, было переписывание учительских записок по некоторым предметам. Каждая воспитанница должна была запастись собственным экземпляром, за неимением печатного учебника. Писать приходилось много. А от долгой практики в этом деле не только глаз, но и рука привыкает к правильному употреблению букв и даже некоторых знаков препинания. Изучение немецкого языка воспитанницы начали с азбуки, но преподаватель, руководясь распространенною тогда методой Эртеля, сообщил им такой запас слов и оборотов, что они в короткое время стали понимать нетрудную повествовательную и описательную прозу. Каллиграфия без преувеличения процветала в институте. У многих воспитанниц сформировался такой четкий и красивый почерк, что они сами могли быть очень хорошими преподавательницами этого искусства. Некоторые из них по окончании курса занимались перепиской, бывшею для них особою статьей дохода. Наконец, сам инспектор в старших классах женского отделения преподавал педагогику, знакомя учениц с предстоящею им карьерой. Менее удовлетворительными оказались успехи в разговорном французском языке, что паче всего требовалось от тогдашних гувернанток. Но как можно было научиться ему основательно при том отчуждении, в каком директор держал воспитанниц от классных дам? Притом же половина этих дам была немки, или вовсе не говорившие по-французски, или говорившие плохо, да и большая часть русских объяснялась на нем незавидно.
На окончательном экзамене воспитанниц первого выпуска выказались вышеупомянутые их успехи в науках. При производстве этого публичного испытания институтское начальство благоразумно отступило от некоторых традиционных обычаев, несвоевременность которых хотя сознавалась почти всеми, но которые, однако ж, по давности держались твердо. Главное отступление сделано было в пользу учителей, производящих экзамен и своим положением возбуждавших чувство сострадания. Посудите сами: все посетители спокойно сидели на креслах или стульях, инспектору также отводилось особое место, один только учитель -- в мундире, при шпаге и с треугольной шляпой под мышкой -- должен был во все время экзамена из своего предмета стоя предлагать вопросы воспитанницам. В Александрийском сиротском институте и ему дозволили сесть подле инспектора. Эта новость поразила многих, а некоторые сочли ее даже за оскорбление, так что один сенатор, как бы не выдержав афронта, удалился из залы. Несмотря на такой пассаж, экзамены кончились отлично, выпущенные воспитанницы тотчас нашли себе места в семействах и пользовались справедливо заслуженною репутацией отличных наставниц.
В 1847 году И.И. Давыдов простился с институтом, вызванный на службу в Петербург, где получил место директора Главного педагогического института. Преемник его, профессор П.Г. Редкий, обнаружил в своем инспекторстве живую преданность педагогическому делу и соединенную с нею энергию. Он обновил состав учителей новыми лицами, достойными воспитанниками Московского университета. Сам он в специальном курсе мужского отделения, имевшем целию образование гражданских чиновников, преподавал предварительные понятия о законоведении, основные законы, учреждения и законы о состояниях. Под влиянием его рвения воспитанники как бы почувствовали усиленное возбуждение и предались занятиям с охотой и любовью. Но этому доброму направлению не суждено было продолжаться долго. В Петербурге высшею властию решено было устроить новый кадетский корпус. Для избежания особых расходов на устройство нужного для него помещения подлежащее начальство вошло в переговоры со статс-секретарем императрицы, по управлению женскими учебными заведениями, А.Л. Гофманом. Последний предложил следующий план: дом Александрийского сиротского института передать начальству военно-учебных заведений для помещения имеющего быть нового корпуса; всех институток для окончания курса перевести в Николаевский сиротский институт (при Воспитательном доме), воспитанников низших классов поместить в кадетские корпуса, а воспитанникам высших (специальных) классов предоставить окончить курс с переводом также в здание Воспитательного дома. Боже мой, что сталось с нашим директором! Выходы его потеряли обычную торжественность, он притих, как бы пришибленный нежданным сюрпризом. Конечно, он был уверен, что его, благодаря протекции князя Голицына, не выбросят за окно, но вместе с тем он знал, что, какое бы ни дали ему назначение, оно не заменит прежнего, а будет своего рода изгнанием из рая. Он действительно, по совершенном упразднении института, был определен директором сберегательной кассы при московском Опекунском совете с жалованьем в три тысячи рублей и с обязанностью посвящать службе один только день воскресный для приема вкладов от народа, занятого все остальные дни работой. Что касается казначея, то он устроил свою судьбу иначе. Он давно уже завел лошадей и соответствующие им экипажи, потом учинился домовладельцем, а дальше поступил в экономы в Воспитательный дом. Экономом же в то время шутить было нельзя: этого местечка добивались даже люди с состоянием, даже зажиточные помещики. Так на экономство в Екатерининский московский институт охотно перешел один советник калужского губернского правления, владелец значительного числа душ.
В 1849 году П.Г. Редкий также оставил инспекторство и переехал в Петербург на службу по министерству уделов. Место его занял профессор С.И. Баршев, третий и последний инспектор классов. Дни института, существовавшего семнадцать лет, были уже сочтены. В нем осталось немного воспитанников, да и у них как бы опустились руки. Интерес к учению пропал. Вместо того чтобы внимательно следить за уроками, они разговаривали между собою, читали какую-нибудь книгу, что-нибудь переписывали. Порядок, дисциплина исчезли. Явились знаки деморализации. Укажу на случай, бывший на моем уроке в утренние часы: двое воспитанников явились заметно хмельные. Подобные явления были тем более печальны, что в числе юношей, оканчивавших специальный курс, находились даровитые, любознательные и образованные, которые потом заслужили репутацию дельных, достойных уважения молодых людей. Мне особенно приятно вспомнить из них Г. Г. Новицкого. Он приобрел такие познания в иностранных языках (французском, немецком и английском), что свободно читал на них сериозные ученые сочинения. Брат его, кроме того, знал и латинский язык. Трудно сказать, каким образом достигли они так скоро той цели, которая другим дается работою многих и многих лет, если принять во внимание, что латинский и английский языки не преподавались в институте.
Свободное копирование
