Стоя во главе управления, директор был очень ревнив к своей власти. Он не хотел делиться ею с теми, которые, по своему назначению, долженствовали бы помогать ему и по учебной и по воспитательной части, особенно на женской половине института. Здесь главная надзирательница, К.К. Кинович, не имела почти никакого голоса. Добрая, но равнодушная, обязанная семейством и по бедному состоянию дорожившая своим местом, она и не покушалась на какую-нибудь самостоятельность в сфере своей обязанности. Только по имени стояла она выше классных дам. О последних и говорить нечего. Между ними и воспитанницами не могло быть такого тесного сближения, как в других московских институтах (Екатерининском и Александровском), потому что директор не потерпел бы иного влияния, кроме своего собственного. Все должно было исходить от него и притекать к нему. Замечателен был ежедневный выход директора из его квартиры в классы. Он отличался торжественностью и совершался постоянно в одно и то же время -- в 11 часов, то есть за час до окончания предобеденных уроков {Всех уроков было четыре: два утренние (с 8 до 12) и два послеобеденные (с 2 до 6). Впоследствии двухчасовые уроки заменились полуторачасовыми.}. Все время до этого часа посвящалось туалету. Говорю: "посвящалось", потому что этот туалет, как ходили слухи, был своего рода священнодействием, главная доля которого состояла в ежедневной краске волос седых или начинавших седеть. Анфиладное расположение классных комнат дозволяло каждому учителю издали, сквозь стеклянные двери, видеть приближение процессии, которую открывал экзекутор; за ним следовал директор в сопровождении инспектора либо главной надзирательницы. При входе в класс воспитанницы, по заведенному обычаю, потом отмененному, гурьбой сходили с мест своих, окружали директора и здоровались с ним, целуя его в губы. Этот обряд целования отнимал у урока минут десять или пятнадцать, смотря по числу учениц. Директор редко останавливался послушать преподавание или поговорить с преподавателем. Но последнему нередко случалось выслушивать наставление или выговор начальника детям по поводу какой-нибудь жалобы. Как то, так и другое не отличалось ни содержанием, ни формой. Для подтверждения слов моих приведу два примера, из которых на одном я имел неудовольствие присутствовать, а на другом имел удовольствие не присутствовать. Выслушав донесение дежурной классной дамы Черепановой (дочери бывшего московского профессора) о провинности всего класса, директор сказал: "Чего ж вы хотите от этих девчонок? В них ни капли нет хорошего. Если даже разложить их химически, то ничего в них не найдешь, кроме дряни". Другой пример эффектнее не по словам, а по действию. Одна воспитанница предпоследнего класса, следовательно девушка лет шестнадцати, дозволила себе нагрубить преподавателю географии. Тотчас доведено было это до сведения директора, который является в класс, вызывает провинившуюся и спрашивает ее, как она смела решиться на дерзость. Ответ виновной и здесь был не совсем вежливый. Директор, вспыхнув, тут же, в присутствии всего класса, надавал ей пощечин, а потом оттрепал за косу. Скандал не разгласился, так как наказанной строжайше было запрещено говорить о нем родным.
На мужской половине главный надзиратель и его помощники дурно обращались с воспитанниками, тем более что директор мало интересовался ею. Главная причина зла, -- как же иначе назвать дурное отношение к юношеству? -- общего почти всем лицам, приставленным для надзора за детьми в классе и вне класса, заключалась в том, что все эти приставники, надзиратели, детоводители, называйте их как угодно, смотрели на свою обязанность как на страшную обузу, невыносимую пытку. Глядя со стороны, можно было подумать, что они в каждом воспитаннике видели личного себе врага, рушителя своего покоя, помеху своему занятию или отдыху. Привязаться к нему тем искренним, свободным чувством, которое напоминало бы хотя мало-мальски не чадолюбие отца или благорасположение родственника, а просто приязнь или внимание доброго человека, они были не в силах; но и отвязаться от него также не могли, интересуясь своим местом. Поэтому ничего другого им не оставалось, как проклинать свою судьбу втайне да вымещать ее на вверенных им лицах явно. Весь день их надзирательства начинался и оканчивался скучающим, недовольным, сердитым выражением лица да криком "не шуметь!" да взысканиями, которые большею частию налагались без толку и меры, без мысли о их цели и последствиях. Вот один из многих тому примеров. Пришедши в институт на мужскую половину, где я впоследствии также имел уроки в высших классах, я увидел странное прибавление к костюму одного воспитанника, малого лет четырнадцати или пятнадцати: на груди у него, под самым почти подбородком, висел мешок не мешок, подушка не подушка, а что-то в этом роде. Я попросил объяснения у дежурного надзирателя. "Этот негодяй, -- отвечал он, -- съев свою порцию каши за обедом, начал еще брать с блюда и прятать в платок". Что бы сделал в таком случае здравомыслящий человек? Полагаю, он просто сказал бы ученику: "Если хочешь еще каши, спроси -- тебе дадут, а тайком брать и прятать стыдно". Институтский ментор распорядился иначе: он велел всю кашу, оставшуюся на блюде, сложить в платок и привязать его на шею воспитаннику, который и просидел целый урок с большим искусственным и вдобавок еще теплым зобом. Это, видите ли, служило наказанием за жадность, а по-нашему, за аппетит, который у разных людей бывает разный. Нет, подумал я, никогда бы Минерва не решилась явиться очам смертных в образе классного надзирателя.
Свободное копирование
