Из событий внутренней университетской жизни самым интересным и приятным для студентов было возобновление профессуры И.И. Давыдова в 1828--29 учебном году. Мне очень памятна вступительная лекция профессора, некоторое время состоявшего, так сказать, в заштате и неожиданно воздвигшегося. За неимением подходящих кафедр назначили Давыдову преподавать высшую алгебру. Она-то и служила предметом вступительного чтения. Но какая разница между двумя лекциями: прежнею философскою и новою математическою! Тогда с гордою самоуверенностью держал себя оратор пред слушателями; теперь, наученный опытом, он смирился и принизился, по крайней мере до поры до времени. Самый предмет чтения не допускал ни того тона, ни тех приемов, какими отличалось чтение о возможности философии как науки. Впрочем, сочувствие студентов к профессору не охладело. Задолго до его прихода они из всех факультетов собрались в аудиторию и заняли места амфитеатра. На скамьях у противоположной стороны сели некоторые профессоры и сторонние лица, между прочими М.П. Погодин и С.А. Маслов, секретарь Московского общества сельского хозяйства. Но этому многолюдному сборищу пришлось разойтись самым забавным образом, благодаря нецеремонности и бестактности университетских властей в лице И.А. Двигубского (ректора) и Ф.И. Чумакова (инспектора). Им была не по нутру реставрация Давыдова. Не имев сил запереть ему двери в университет, они хотели, по крайней мере, нанести удар его тщеславию, лишив его слушателей. И вот, едва вступили они в аудиторию, как Чумаков закричал грозным голосом: "Что это значит? Откуда такая толпа? Математиков не много: пусть они и останутся; все другие -- вон!., вон, вон!" -- повторял он, больше и больше разгорячаясь, и наконец до того расходился, что даже к посторонним посетителям начал подходить с тем же грозным возгласом. Напрасно сконфуженный С.А. Маслов указывал ему Анненский крест на шее, давая тем знать, что он не студент; напрасно и Погодин объяснял ему, что за лицо Маслов, он долго не мог прийти в себя. Наконец как-то опомнился и попросил извинения у кавалера Св. Анны. Представьте положение студентов и мое, субинспекторское! Не смеяться было невозможно, а смеяться на виду у властей -- другая беда. Самая лекция прошла благополучно, то есть тихо и смирно. Давыдов читал по тетради, не думая об эффектах. Вообще его лекции оказались ниже его дарований и известности. Он занимался математикой как дилетант, хотя и перевел курс высшей алгебры Франкера. На новую кафедру смотрел он как на переходную ступень к третьей кафедре (по русской словесности), которую и занял по смерти Мерзлякова.
Боюсь, как бы при чтении того, что мною высказано о Котельницком, Чумакове и некоторых других профессорах, не заподозрили меня в желании налегать особенно на слабости и странности членов тогдашнего профессорского персонала. Но что же делать, когда те, о которых у меня идет речь, были действительно такими, а не иными? Нет спора, что в свое прошлое время они, по своим ученым трудам, пользовались известностью и оказали, каждый в своем роде, заслуги Московскому университету, с которыми обстоятельно знакомит биографический словарь его профессоров и преподавателей. Чумаков, например, слыл когда-то замечательным математиком. Но я воспоминаю мое время, а не предшествовавшее ему. В мое же время этот ci-devant замечательный математик очень плохо готовился к лекциям, почему и путался в объяснениях и выкладках. Стоило только студенту опросить: "Отчего это, Федор Иванович, вышел у вас плюс? Кажется, тут следует быть минусу", как Федор Иванович, конфузясь и не смотря, есть ли какая-нибудь ошибка в вычислении, стирал все написанное им на доске или вместо ответа сердился на спрашивающего и давал на него окрик: "А вы что, милостивый государь, сидите так невежливо -- положили нога на ногу, да еще облокотились?.." Transit gloria mundi: отчего же не проходить и славе профессоров?
Свободное копирование
