Василий Михайлович был действительно занятною, всеми искомою личностью. Не знаю, почему студенты прозвали его Котельфисом. Целый цикл сказаний сложили они об его профессорской и инспекторской карьерах и даже думали воспеть его в "Котельфисиаде". Читатель дозволит мне поделиться с ним некоторыми подвигами героя этой предложенной, но не явившейся в свет поэмы.
Начну с его профессорства. Читал он фармакологию, руководствуясь сочинением Пленка или, как он говорил, "по Пленку". Прочитав известное число страниц, он каждую лекцию заключал одним и тем же финалом: "Вот как думает господин Пленк; что касается до меня, то и я... того же мнения". Затем загибал уголок в книге, чтобы видеть, откуда должна начаться следующая лекция. Приносил он "господина Пленка" в заднем кармане фрака. Войдя в аудиторию, он обыкновенно обращался к ближайшему студенту: "Ну-ка, батенька, ты молодой человек, помоги достать книжку из кармана: у меня, старика, и руки уж не гибки, да и спина что-то ломит". Студент, разумеется, помогает охотно. Но однажды, ради смеха, он, вынимая книгу, отогнул уголок и загнул новый, чрез несколько страниц вперед. Ничего не подозревая, Котельницкий начинает лекцию: "В прошлый раз, господа, мы говорили о свойствах тростника; перейдем теперь к его употреблению. Из него строят дома... то есть домики, детские игрушки, что продаются в лавках. Корабли... ну да, тоже кораблики и лодочки для забавы ребят; вы, чай, видали, как в деревнях мальчишки спускали такие лодочки на лужи и любовались их плаванием. В вышину достигает десяти и более сажен, в диаметре бывает... э, э! господа, это что-то не так. А вот что: по ошибке раскрыл я книгу не на той странице. Ну, это не беда: сказанное о тростнике надобно разуметь о дубе" {Слышано от покойного Ф.Л. Морошкина.}.
Как профессор медицинского факультета, Котельницкий имел пациентов, но его врачебная практика была очень неважная. На этом поприще первенствовали тогда терапевт Мудров и хирург Мухин. Одно время Василий Михайлович читал лекции в нижнем этаже университетского флигеля, в верхнем этаже которого помещалась аптека. Окна аудитории выходили на улицу (Моховую); в них были уже выставлены внутренние рамы. Раз как-то в апреле или в мае, при самом начале лекции, раздалось на улице похоронное пение. Василий Михайлович остановился: "Ну-ка, господа, посмотрим, кто отправился ad patres". С этими словами он, а за ним и все студенты гурьбой встают с своих мест, растворяют окна и по пояс высовываются из них. Хоронили какого-то купца-миллионера; за траурною колесницей тянулся длинный ряд экипажей. Минут чрез двадцать, когда аудитория пришла в порядок, профессор наивно заметил: "Вот, господа, и видно, что не нашего брата работа, а либо Мудрова, либо Мухина; нашему брату дураку таких богатых тузов не дадут лечить". Он не сердился, если его слова производили hilarité générale, но иногда случалось ему, как говорят, входить в амбицию, и тогда он в выговоре не стеснялся. При одной из его простодушных выходок какой-то студент улыбнулся. "Чему ж ты смеешься, рябой черт? -- закричал он. -- Вот я тебя в карцер засажу".
Передам еще один пассаж, сообщенный мне главным действовавшим в нем лицом, уважаемым Г.Е. Щуровским. С малолетства любознательный и трудолюбивый, Григорий Ефимович и в университете не хотел оставлять праздными два-три свободных часа, которые приходились между его обязательными лекциями. Он выбрал Котельницкого, без сомнения ради удобства, а не ради интереса лекций. Однажды, как была назначена репетиция пройденного, один из студентов-медиков, Щировский, не явился. Щуровский, образец добросовестности, хотя и добровольный слушатель, пришел. Профессор, спросив того-другого, вызывает наконец Щировского. Глаза всех студентов обратились на Щуровского, который, будучи весьма застенчив, сконфузился и покраснел jusqu'au blanc des yeux, по французскому выражению.
-- Господин Щировский! -- повторяет Василий Михайлович. Г.Е. Щуровский решился привстать с места и робко промолвил:
-- Я вас не слушаю, господин профессор.
-- Как смеешь говорить, что не слушаешь меня? Коли ходишь ко мне на лекции, стало быть слушаешь. Отвечай!
-- Вы спрашиваете Щировского, а моя фамилия Щуровский.
-- Экая важная разница! Одна только буква! Отвечай-ка... Что, брат, покраснел? Значит, не приготовился... То-то, господа, я вижу, он за вас прячется, чтобы я его не заметил... Вот тебе за леность нуль... Будешь нас знать и слушать.
Таким образом отсутствующий Щировский, благодаря присутствовавшему Щуровскому, получил наихудшую аттестацию.
Не меньше забавных фактов представляла и история инспекторства Котельницкого. Он, например, считал как бы подвигом своей служебной ревности, если число посаженных в карцере достигало двенадцати. Почему именно двенадцати, а не меньше или не больше, мы никак не могли догадаться. И к каким средствам ни прибегал он для укомплектования этой таинственной цифры! Встретится ему студент в одном из университетских коридоров -- он тотчас к нему:
-- Куда, батенька, идешь?
-- На лекцию.
-- Ну, нет, брат, не надуешь. Ты просто слоняешься без дела или направляешь свои стопы в трактир... По глазам это вижу... Пойдем-ка лучше со мной.
-- Куда?
-- В карцер.
-- Помилуйте, Василий Михайлович, за что?
-- Пойдем, пойдем. Я знаю за что... У меня же, кстати, недостает двенадцатого.
И засадит, без дальних разговоров. Это бы еще ничего. Плохо то, что, засадив, он, по рассеянности, забывал срок наложенного ареста и студенту приходилось голодать. Но в таком случае сторож, свыкшийся с обычаем инспектора, самосудом выпускал заключенного. Если коридорная вербовка не удавалась, Котельницкий отправлялся за ловлей на университетский двор. Но тут дело выходило иначе. Арена была обширней, и ловцу, довольно грузному и не легкому на ходу, нельзя было состязаться с юношами, быстроногими не хуже Ахиллеса. Попечитель, знавший за инспектором указанную слабость, любил обращаться к нему с вопросом: "Ну, сколько у тебя в карцере?" -- "Двенадцать, ваше превосходительство", -- отвечал этот с самодовольством.
Другою характеристичною слабостию Василия Михайловича было какое-то детски наивное тщеславие: он любил показать студентам свое превосходство пред ними в учености. Особенно претендовал он на знание химии, с той поры, как прочитал одно из сочинений Тенара, которого еще не было в наших руках. По праву инспектора посещать лекции он чаще всего выбирал лекции Рейса, читавшего химию на латинском языке. Садился он в это время не рядом с профессором, а поблизости к студентам, чтоб им подсказывать. И действительно подсказывал шепотом, но не с целью оказать помощь незнающему, вывести его из затруднения, а единственно с тем, чтобы показать себя всем сидящим. "Вот, дескать, как мы знаем химию", или, как он нередко говаривал, "химишку". Иногда он являлся и в отсутствие Рейса. Тогда он сам предлагал вопросы. Если студент отвечал удовлетворительно, это ему не нравилось, и он обыкновенно замечал: "Ты, брат, не думай о себе много; ведь не велика еще важность вызубрить тетрадишку. Вот я тебя, постой-ка, из Тенара жигану; посмотрим, как-то ты вывернешься?" Студент, не знакомый с Тенаром, хранил молчание. А Василью Михайловичу то и надо. Незнанию, которым успокоивалось его наивное тщеславие, он радовался больше, чем обрадовался бы знанию, в этом-то и комизм: "Что, брат, прильпе язык к гортани? Ведь я говорил -- не важничай; мы сами химишку-то смыслим".
Свободное копирование
