На других факультетах происходили подобные же, а иногда и вящие казусы. Укажу для примера на лекции Матвея Ивановича Гаврилова, приобретшего себе известность изданием "Исторического, статистического и географического журнала, или Современной истории света". В мое время он был уж очень дряхл, глуховат и вообще болезнен. Он не шел, а волочил ноги к кафедре, на одной стороне которой клал табакерку, а на другой платок, запачканный табаком. Утомительное чтение его медленным и дрожащим голосом заставляло студентов для сокращения времени развлекать профессора чем-нибудь посторонним. Одно из таких развлечений нашлось в странной его причуде: он терпеть не мог, если его аудиторию посещали студенты не словесного факультета, чужаки, как он называл их. Едва только усядется он за кафедру и произнесет несколько слов, как на лавках с правой стороны раздается восклицание: чу! чу!.. Профессор останавливается:
-- Что такое, господа?
-- Чужак, Матвей Иванович.
-- Где чужак?
Студенты указывают на самую дальнюю у стены скамейку. Гаврилов встает и медленными шагами по указанному направлению подходит к чужаку.
-- Какого вы, милостивый государь, факультета?
-- Юридического.
-- Зачем же вы сюда пожаловали?
-- Желал иметь честь послушать вас.
-- Честь? Не угодно ли вам идти вон.
Берет его за руку и выводит за дверь. Заняв свое место и начав прерванную лекцию, он слышит новое "чу! чу!". Но чужак является на самой задней скамейке уже с левой стороны. Повторяется та же сцена допрашивания чужака и изгнание его. В таких путешествиях от кафедры к скамейке, от скамейки к дверям и от дверей к кафедре, глядишь, пройдет четверть часа, полчаса. Иногда студенты, сговорясь, угощали профессора пением, и очень согласным. Среди монотонной его дикции, по данному сигналу, правая сторона начинала песнь "Во лузьях, во лузьях" или "Ой вы, сени, мои сени". Тихие звуки, постепенно возвышаясь, становились наконец слышными. Профессор останавливался. "Что это, господа? Никак ветер?" -- "Да, Матвей Иванович, ветер". Затем наступала очередь хора с левой стороны: повторялся прежний вопрос и давался прежний ответ. Замечательно, что подобные шутки происходили в аудитории профессора, который в это время читал -- что бы вы думали? -- теорию изящных искусств.
Какое различие в умении держать себя у других профессоров: на словесном факультете -- у Каченовского и Давыдова, на медицинском -- у Лодера, Рихтера и Альфонского, на нашем (физико-математическом) -- у Перевощикова, Щепкина, Павлова и Фишера! Последний был образец вежливости. Поставив себя в правильные отношения к слушателям, эти профессоры пользовались общим уважением, а их лекции своим достоинством возбуждали свободное внимание. Пальма первенства, по интересу преподаваемого, бесспорно принадлежала Павлову. Когда он занимал свое место, полная тишина водворялась в аудитории, несмотря на многочисленность студентов, стекавшихся из разных факультетов, и уже ничем не нарушалась в течение целого часа. Каждый с напряженным любопытством следил за мыслями профессора в прекрасно научном их изложении. Но одним изложением, как бы оно ни было хорошо, нельзя объяснить ни успеха лекций, ни сочувственного восприятия их студентами. Причина того и другого лежала как в самом предмете преподавания, так и в отношении к нему преподавателя. Павлов, заметил я выше, пред курсом сельского хозяйства прочел несколько лекций о природе, о способах ее исследования и о естествознании вообще как науке о природе, следуя воззрениям известного натурфилософа Окена, приложившего философию Шеллинга к естественной истории. Он был самый талантливый истолкователь этого учения, которое своею новизной и другими качествами не могло не поразить молодые умы и ретивую их любознательность. Оно пришлось нам по вкусу, тем более что большинство профессоров и нашего, и других факультетов держались совершенно противоположного направления, стояли, как тогда говорилось, на эмпирии, сообщая знания, добытые наблюдением и опытом, но ничем их не освещая: ни общими выводами из многоразличных фактов, ни идеей, дающею им значение, ни основным началом, от которого поступает в своих трудах естествоиспытатель. Лекции таких эмпириков тяготили нас, потому что ничем не возбуждали умственной способности, не указывали ей ни точки исхода, ни конечных результатов. И вдруг среди такого затишья, такой вялости и застоя раздается голос молодого профессора, зовущий нас к другому направлению в науке -- умозрительному, доказывающий его преимущества пред направлением эмпирическим. Кто хочет познакомиться с сущностью его взглядов, равно как с ясностью, точностью и образцовою логичностью его изложения, тому советую прочесть две статьи его: "О способах исследования природы" {"Мнемозина", изд. князя В. Одоевского и В. Кюхельбекера, ч. 4 (1824).} и "Введение в физику", определяющее ее место среди естественных наук. Сущность первой статьи была нам уже объяснена на лекции: "Так как природа имеет две стороны: внешнюю (phoenomenon) и внутреннюю (noumenon), то она подлежит двоякому способу исследования. Внешняя сторона есть область опыта, эмпирии; внутренняя -- область умозрения. Начало эмпирии -- явления; начало умозрения -- самопознание. Путь эмпирии -- наведение (индукция); ход умозрения -- вывод (дедукция). Употребляя сравнение, можно сказать: эмпирик от окружности устремляется к центру наудачу; умозритель от центра поступает к окружности наверное. Опыт может доводить до открытий, но до знания никогда". Насколько Павлов своими лекциями выигрывал в расположении к себе слушателей, настолько же товарищи его относились к нему с большим и большим нерасположением, которое объясняется не одною jalousie du métier, но и другими причинами, например резкостью суждений Павлова и горделивостью, происходившею от сознания своего умственного превосходства. Нужно ли говорить, что мы безусловно становились на сторону любимого профессора и всех недоброжелателей его взглядов называли "стариками-младенцами" острова Панхаи {Аллегория князя В. Одоевского ("Мнемозина", ч. I).}, служителями эмпиризма, который песчинки (то есть факты) прикладывает к песчинкам без основания, даже без связи, могущей скрепить их. Увлеченные Океном и Шеллингом, насколько крупицы их учения падали со стола профессорского, получили от товарищей название шеллингианцев; несогласные с ними сторонники Двигубского -- название эмпириков. Между ними часто завязывались споры до начала лекций и в промежутках между ними. У первых, независимо от того, что им сообщалось в стенах университета, были в ходу две книги: "Биологическое исследование природы в творящем и творимом ее качестве" Велландского и "История философских систем" Галича. Для непосредственного же знакомства с немецкою философией тогдашнего периода не имелось у нас средств: никто из нас, математиков, в то время не знал немецкого языка.
Свободное копирование
